Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки

население на защиту веры и отечества, однако опасались революционного эффекта, который могла возыметь такая мобилизация. В результате «народ», упоминавшийся в манифестах 1812 и последующих годов, представлялся послушным, преданным и готовым к самопожертвованию, а вовсе не главным действующим субъектом национальной истории[111]. Сразу же после войны в официальном дискурсе победа над Наполеоном стала объясняться Божьим промыслом, что неизбежно затушевывало «народный» аспект событий 1812 года[112]. Относительно немногочисленные в этот период репрезентации «народа» в произведениях литературы и искусства, посвященных войне 1812 года, носили весьма сдержанный и идеализированный характер и потому имели мало общего с шокирующими реалиями «народной» войны.

Консервативный поворот последнего десятилетия правления Александра I несомненно вызвал недовольство значительной части «поколения 1812 года», которое в конце концов привело к восстанию декабристов. Однако «народ» вряд ли являлся общим знаменателем для различных течений, существовавших в рамках декабристского движения, в особенности для либерально-конституционалистского Северного общества и более радикального Южного общества. Незавершенная «Русская правда» лидера южных декабристов П. И. Пестеля содержала программу превращения Российской империи в гомогенное национальное государство. Однако национализм Пестеля, якобинский или бонапартистский по своему характеру, носил элитарный характер и также не отводил активной роли «народу», несмотря на то что сам этот термин употреблялся весьма часто[113]. Столь же элитарный подход характеризовал и последующие попытки официальных и полуофициальных идеологов инструментализировать тему «народа» после событий декабря 1825 года и польского Ноябрьского восстания 1830–1831 годов.

История создания в 1832–1833 годах доктрины «официальной народности» министром просвещения С. С. Уваровым была исследована многими историками[114]. Представители старшего поколения историков обратили внимание на то, что третий элемент уваровской триады – православие, самодержавие, народность – остался неопределенным и зачастую понимался как преданность русского народа православной вере и царю[115]. Позднее исследователи акцентировали, с одной стороны, укорененность уваровской народности в западноевропейском идейном контексте[116], а с другой – стремление Уварова сигнализировать завершение периода русского «ученичества» у Европы и достижение идейной зрелости[117]. Как бы то ни было, элитарный характер уваровской триады очевиден. «Народ» обретет сколько-нибудь активную роль только у славянофилов в ходе их критического переосмысления «официальной народности» накануне и во время Крымской войны[118], а вскоре после ее окончания и в зарождающемся народничестве[119].

Вот почему в первой половине XIX века ни царская армия в целом, ни русская военная интеллигенция в частности не были готовы принять концепцию «народной войны» или рассматривать «народ» в качестве главной военной силы. В то же время различные тенденции и события периода, последовавшего за разгромом Наполеона, заставляли их уделять все больше внимания населению и признать, что его поддержка или враждебность были важным фактором, влияющим на исход военного конфликта. Одним из таких событий стала Греческая война за независимость, начавшаяся 22 февраля 1821 года, когда отряд греческих волонтеров под предводительством Александра Ипсиланти пересек российскую границу на Пруте и вступил в зависимое от османов княжество Молдавия.

Сын и внук господарей-фанариотов Молдавии и Валахии, Александр Ипсиланти сделал блестящую карьеру в русской армии в период Наполеоновских войн, к двадцати пяти годам достигнув чина генерал-майора. В апреле 1820 года Ипсиланти возглавил тайное греческое общество «Филики Этерия», основанное в 1814 году в Одессе тремя греческими выходцами из Османской империи с целью освобождения Греции от османского господства[120]. Вступив в столицу Молдавии Яссы, Ипсиланти опубликовал несколько пламенных прокламаций, в которых призывал османских греков восстать против власти султана, убеждал местное население поддержать эту борьбу и намекал на скорую помощь со стороны России. Незамедлительное осуждение Александром I восстания Ипсиланти, а также трения между ним и Тудором Владимиреску, предводителем антиэлитного движения пандуров, начавшегося незадолго до этого в Валахии, предопределили скорое поражение греческих повстанцев в Дунайских княжествах. Тем не менее предприятие «Этерии» спровоцировало вспышки межэтнического насилия в других частях Европейской Турции. Подстегнутое репрессивными мерами османского правительства, Греческое восстание в Морее продолжалось целых девять лет на глазах у все более прогречески настроенной Европы и завершилось созданием независимого греческого королевства в 1830–1832 годах[121].

Предприятие Александра Ипсиланти вызвало противоречивые отклики со стороны русских военных. Как и образованные представители русского общества в целом, офицеры с симпатией относились к борьбе греков за независимость и были сильно разочарованы отказом Александра I объявить войну Османской империи и прийти на помощь повстанцам[122]. Как и революции 1820–1821 годов в Испании и Италии, Греческое восстание оказало радикализирующее воздействие на некоторых представителей русского офицерства и способствовало формированию движения декабристов. Хотя русские военные порой очень критически отзывались о личных качествах Ипсиланти и его действиях во время событий 1821 года, Греческое восстание продемонстрировало им потенциал партизанского действия[123].

Первый опыт теории партизанского действия

В апреле 1821 года, через полтора месяца после того, как Александр Ипсиланти и его сторонники пересекли русско-османскую границу, знаменитый партизанский командир Д. В. Давыдов опубликовал свой «Опыт теории партизанского действия», который стал важной вехой в развитии русской военной мысли[124]. Давыдов считал (см. ил. 1), что партизанская война «объемлет и пересекает все пространство от тыла противной армии до естественного основания оной; разя в слабейшие места неприятеля, вырывает корень его существования, подвергает онаго ударам своей армии без пищи, без зарядов и заграждает ему путь к отступлению»[125]. По мнению Давыдова, первый пример такого действия продемонстрировали предводители немецких протестантов во время Тридцатилетней войны 1618–1648 годов. Историю партизанщины продолжили венгерские гусары во время Войны за австрийское наследство 1740–1747 годов, а также испанские герильясы в 1809–1813 годах. Однако только в России в 1812 году партизанская война «поступила в состав предначертаний общего действия армий»[126].

Давыдов утверждал, что Россия более, чем любая другая страна, могла воспользоваться преимуществами партизанского действия. Отправной точкой рассуждений Давыдова был тезис о том, что качество армии определялось ее большим или меньшим сближением «с коренными способностями, склонностями и обычаями того народа, из которого набрано войско». Давыдов отмечал, что «в Европе просвещение, а за ним население, смягчение нравов, познание прав собственности, торговля, роскошь и другие обстоятельства суть главные препятствия к введению легких войск» в состав армий. Напротив, в Азии «народ, так сказать, наездничий, передает в роды родов способность свою к набегам не через земледелие, художества и торговлю, а через беспрестанное рыскание за добычею среди обширных пустынь, среди ущелий и гор, или в соседстве и вечной вражде с горными и пустынными жителями». Их способ ведения войны заключался во «внезапных ударах, в неутомимой подвижности,