Делакруа - Филипп Жюллиан

Наступает день торжественного открытия Салона: предупредительнейший виконт Состен де Ларошфуко[165], директор департамента Изящных искусств, ведет по залам его высочество графа д’Артуа[166], с видом знатока рассматривающего лошадей, его высочество герцога Ангулемского[167] — адмирал всему предпочитает марину, и «августейшую сироту из Тампля»[168], которая купит несколько душещипательных сцен из истории шуанов[169]. Вслед за высочайшими особами в залы хлынула прочая публика, устремилась к полотну Жерара «Коринна на мысе Мизены»[170], — панегирик госпоже де Сталь украсит впоследствии гостиную Аделаиды Рекамье в Аббе-о-Буа: пейзаж традиционен, позы — под античность, однако в складках вполне современного платья гуляет самый настоящий романтический ветер. Осмотрительный Гро избрал на этот раз библейскую героику, но его «Давид и Саул» не бог весть какой шедевр; публике больше по душе пресненькая «Руфь и Вооз» Эрсана[171]. Торжественная процессия замирает перед «Обетом Людовика XIII», присланным из Рима: картина Энгра, с его рафаэлевской мадонной, снискала не только официальное признание, но и одобрение ряда знатоков, за отталкивающей внешней холодностью разглядевших ее странное совершенство. А между тем вихрь надвигающейся бури уже всколыхнул толпу, окружившую мрачное полотно, словно озаренное отблесками неведомого пожара, — это «Ладья Данте». «Намалевано пьяной метлой», — бросает какой-то критик, выражая тем самым мнение всего благонамеренного общества, в то время как молодежь шумно приветствует картину. И разгорается битва, подобная битве «Эрнани»[172].

Провисев в музее целое столетие, любая картина утрачивает новизну и дерзость, подобно тому как от многих слоев лака утрачивают яркость краски: другие бои, новые скандалы заглушают раскаты того первого грома, и нужно возвратить картину в ее время, чтобы понять, какую она вызывала бурю. Острота новизны пластических искусств притупляется значительно быстрее, чем такая же острота литературного произведения, так как зрительное восприятие в гораздо большей степени, нежели умственное, обусловлено модой. В том, что касается собственно живописи, картина Делакруа могла нравиться или не нравиться, но в ней не было ничего необычного: мазок и палитра — Гро (приглушенные красные, темно-зеленые и коричневые идут от «Поля битвы в Эйлау»), а в фигурах знатоки без труда могли разглядеть увлеченность старыми мастерами. Его грешницы — злополучные сестры нереид, сопровождающих галеру Марии Медичи[173], однако по телам этих фламандских сирен струятся капли не срисованной, а живо увиденной воды, отливая тем блеском, которому не учит никакая школа; при виде их вспоминается также «Геро и Леандр». Две затененные фигуры уже встречались нам в «Потопе» Жироде, а тот несчастный, что карабкается на ладью, — не соскользнул ли он с «Плота „Медузы“»? Флегия, перевозчика, Делакруа наделил прекрасным торсом Аполлона, прикрыв его темно-синей тканью, достойной кисти Пуссена[174]. Кроме того, все эти извивающиеся тела, без сомнения, восходят к фигурам Сикстинской капеллы[175], знакомым Делакруа по копиям Жерико; известно, что, глядя на них, Делакруа воскликнул: «Он возвеличил и прославил не одно поколение живописцев».

Избрать сюжет из Данте было ново, но не беспрецедентно, поскольку уже существовала «Паоло и Франческа» Жироде, и все-таки картина Делакруа явилась подлинным открытием. Чтобы оценить ее новизну и силу воздействия на современников, попробуем проанализировать ее в соответствии с тремя критериями, указанными в книге Панофского «Искусство как гуманитарная дисциплина». Итак, что касается идеи, сюжет из Данте, как мы видели, возник в живописи не впервые. В форме мы легко угадали влияние Рубенса, Микеланджело, Гро; остается содержание, если угодно, «весть», иными словами, то, что, не будучи названным, заложено в данном произведении, — чаяния людей, народа, поколения. Кто из сверстников Делакруа не прочел в «Ладье Данте» свои мрачные грезы, навеянные с жадностью поглощаемыми романами, и свое собственное отчаяние? Картину Делакруа пронизывало предчувствие трагедии, захлестнувшее все первое поколение романтиков.

Не зря всполошилась благомыслящая публика. От картины веяло отчаянием, а значит, и бунтом, и, следовательно, картина была опасной. Во мраке гуще, чем ночной, пылает не просто адский огонь Дита — сами фигуры излучают мерцающее сияние: тяжелые, цвета бронзы складки плаща Данте отливают сероватой зеленью волны, тогда как красно-коричневая тога Вергилия охвачена заревом пожара. Пламень проклятого города озарит и другие кошмарные грезы, взлелеянные воображением Делакруа: «Убийство епископа льежского», «Сарданапал», дым адского пожара поднимается над руинами Хиоса и Константинополя. Бледные, синеватые тела грешников корчатся в Стиксе, акулами вьются у лодки; другие, освещенные сзади, всплывают из какой-то топкой грязи. Они впервые воплотили на полотне неведомые силы подсознания, угрожающие цивилизации; они соединили в себе античный фатализм и средневековый страх, остававшиеся до сих пор предметом литературных споров. Никогда раньше светская живопись не посягала на дух и колорит «Снятия с креста». «Плот „Медузы“» запечатлел трагедию человека во власти природной стихии и, если смотреть шире, среди враждебного ему общества; но оставалась надежда — треугольничек паруса на горизонте, в конце концов, — небо над головой. Когда Жерико замечали, сколь многим ему обязана «Ладья», он отвечал: «Очень возможно, но под этой картиной я бы с радостью поставил свою подпись». Таким образом, сложенный Делакруа гимн отчаянию подрывал устои не живописные, а общественные, ибо это странное видение создано средствами, которые художник через головы современников заимствовал непосредственно у великих мастеров. Из учеников Герена он перешел в обучение к гению. В ту пору еще не догадывались, что картина может быть опасна не политическими убеждениями и не нападками на церковь, а чем-то значительно более глубоким. Не разобравшись, возмущенные критики обрушились на живописное мастерство Делакруа, хотя оно-то было не по возрасту зрелым. Давидианцы упрекали его в пренебрежении линией, «трубадурам» претила неизящность. Гро и Жерико привели в Салон смерть, а теперь какой-то мальчишка, взяв Данте в проводники, приоткрыл врата ада, который оказался пострашнее холодного некрополя в глюковском «Орфее»[176] и невинных забав Сальватора Розы[177] и Тенье.

Однако уже тогда в потоке отзывов на картину прозвучало слово «гений», хотя и в устах человека, начисто гения лишенного, — Адольфа Тьера. Газета «Конститюсьонель» писала: «Как свободно распоряжается он своими фигурами: разбрасывает по холсту, соединяет вместе, скрючивает и изгибает с дерзостью Микеланджело и щедростью Рубенса. Да, именно Микеланджело и Рубенс приходят на память при виде этого полотна… Картина господина Делакруа, как никакая другая в Салоне, сулит ее автору великое будущее. В ней пульсирует талант и пробует силы зарождающаяся высшая одаренность… Помимо всего прочего автор наделен тем особенным