Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Мы, почти не колеблясь, увидим в этих крылышках – с динамической точки зрения расположенных в месте, подходящем для символизации воздушной грезы, а с визуальной – не имеющих реального значения – знак искренности грезящего. Когда поэт в своих образах умеет изображать именно такие крылышки, это может нам в какой-то степени гарантировать, что его стихотворение находится в связи с динамически пережитыми образами. И тогда мы нередко узнаём в таких поэтических образах особую связность, не характерную для образов, составленных при помощи фантазии. Они отмечены наиболее значительной из поэтических реальностей: реальностью онирической. Они индуцируют естественные грезы. И нет ничего удивительного в том, что в мифах и сказках всех краев встречаются крылья на пятках. Жюль Дюгем в диссертации по истории полета упоминает, что в Тибете «буддийские святые странствовали по воздуху с помощью определенного вида обуви под названием “легкие ноги”», и ссылается на сказку о летающих туфлях, которая весьма распространена в народных литературах Европы и Азии. У семимильных сапог (по-английски: тысячемильные сапоги) – то же самое происхождение[32]. В литературе проводится инстинктивное сближение крылышек Меркурия и семимильных сапог. Так, Флобер («Искушение святого Антония», первый вариант) пишет: «Вот добрый бог Меркурий в своем петасе[33] от дождя и в походных сапогах». Мимоходом заметим, как насмешливый тон разрушает здесь ониризм образа, последовательно выдержанный в иных местах «Искушения». Силы, позволяющие взлетать, для грезящего человека пребывают именно в ступнях ног. Поэтому для краткого обозначения мы позволим себе в наших метапоэтических изысканиях назвать эти крылья на пятках онирическими крыльями.

В высшей степени онирический характер крыльев на пятках, похоже, ускользал от классической археологии. Так, Саломон Рейнак[34] достаточно быстро превращает их в элемент рационализации: «Эллинский рационализм непрерывно вступает в свои права… Пусть Гермеса называют богом: перед тем, как взлететь в небеса, он прилаживает пяточные крылья к щиколоткам: primum pedibus talaria nectit // Aurea[35], – говорит Вергилий»[36]. Этот комментарий Вергилия не может заменить онирической археологии, которая учитывает фундаментальное ощущение легкости.

Само собой разумеется, подобно остальным образам, онирические крылья при повествовании о разнообразнейших грезах могут добавляться искусственно, как «фанерная» вставка. В поэтических произведениях они могут быть результатом копирования какого-нибудь книжного образа; иногда они вырождаются в пустую аллегорию, обыкновенную риторическую привычку. Но тогда они бывают столь инертными и бесполезными, что психолог, который захочет поразмышлять о данных динамического воображения, не сможет ошибиться на их счет. Он всегда сумеет распознать правильно динамизированную пятку. Он узнает ее под разными бессознательными формами, тайком проскальзывающими в искреннее бессознательное, сохраняющее верность ониризму. Так, в «Потерянном рае» Мильтон говорит о некоем шестикрылом ангеле небесном: «…последняя пара затеняет его стопы и прикрепляется к пятам, это крылья с пестрыми перьями цвета небосвода». Видимо, больших крыльев для воображаемого полета недостаточно; надо, чтобы и у ангела небесного оказались онирические крылья.

И наоборот, наше исследование онирических крыльев даст нам возможность критиковать чистоту некоторых литературных документов. Сразу же приведем пример такой критики, направленной против повествования, где отсутствуют онирические крылья.

Среди «избирательных сновидений» Жан-Поля, воистину – как указывает Альбер Беген[37] – напоминающих «поэтические грезы», фигурируют грезы полета. Итак, Жан-Поль, стараясь творить свои сновидения и управлять ими, видит грезы полета, вновь засыпая утром. Значит, это не ночные сновидения. И описывает он их в следующих выражениях:

Этот полет, то парящий, то взмывающий ввысь, когда руки бьют по воздуху, словно ветви, кажется мозгу настоящим купанием в эфире, сладострастным и успокаивающим, – если бы только от слишком стремительного кружения моих рук во сне у меня не кружилась голова и я бы не боялся припухания мозга. Действительно счастливому и полному восторга, оставаясь в теле и в сознании, мне удалось взмыть в звездное небо и приветствовать песнями мироздание.

Уверенный в полной силе, не выходя из грезы, я во весь дух взбираюсь на стены, высокие, словно небо, чтобы увидеть по ту сторону от них бескрайние и блистающие просторы; ибо (тогда я так себе сказал), по законам духа и согласно желаниям грез, воображение должно покрыть горами и лугами все окрестное пространство, и каждый раз оно это делает. Я карабкаюсь на вершины, чтобы в свое удовольствие с них низвергнуться…

В этих избирательных сновидениях, или полугрезах, я непрерывно думаю о своей теории грез… Помимо прекрасных пейзажей, я ищу в них (хотя и всегда в полете, что определенно характеризует избирательные видения) прекрасные фигуры, чтобы обнять их… Увы! Часто мне приходится долго летать, их разыскивая… Мне случалось говорить являвшимся мне призракам: «Сейчас я проснусь, и вы рассеетесь»; а еще однажды я встал перед зеркалом и сказал в страхе: «Я хочу видеть, каков я с закрытыми глазами»[38].

Нетрудно удостовериться в перегруженности этого текста: объединение на одной и той же строчке размахивающих рук и ветвей нарушает динамическое единство грезы полета. В грезе можно сочетать две формы, но не две силы; динамическое воображение обладает поразительным единством, и, конечно, не может быть, чтобы в одном и том же ночном переживании мы страшились «припухания мозга» и ощущали настоящее «купание в эфире, сладострастное и успокаивающее». К тому же для грезящего никакого мозга не существует. С другой же стороны, приписываемая сновидению телеология есть конструкция, каковую следует отнести к рассказу о сновидении. Во сне мы летаем не для того, чтобы достичь небес, а взмываем в небеса из-за того, что летаем. Наконец, у Жан-Поля слишком много побочных обстоятельств, а «средства для вознесения» слишком разнообразны. От такой перегруженности онирические крылья оказались стертыми. Теперь же мы приведем противоположный пример, где воистину не будет ничего, кроме онирических крыльев.

IV

Следующий пример мы заимствуем из одиннадцатого сна Рильке, документа совершенно безупречного с точки зрения динамического воображения, поскольку все повествование индуцировано динамическим ощущением легкости и исходит из него.

Затем встретилась какая-то улица. Мы спустились по ней вместе, мы шли рядом и одинаковыми шагами. Ее рука обняла мои плечи.

Улица была широкая и по-утреннему безлюдная; это был бульвар, который шел вниз, и уклона его было как раз достаточно для того, чтобы лишить шаги девочки оттенка тяжести. И она шла так, будто на стопах у нее были крылышки.

Я вспоминал…[39]

Так это было воспоминание, воспоминание, исполненное несказанной нежности! Это воспоминание о погруженных в сон формах, в которых, однако, пребывает нерушимая непреложность блаженства. Не здесь ли кроется громадное