Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

Не особенно рассчитывая на исполнительность Кутузова в выполнении его распоряжений, Александр, наконец, сам выехал к армии. Несмотря на сильную стужу он ехал от Петербурга до Вильно в открытых санях на тройке, которой управлял неизменный кучер Илья.

11 декабря Кутузов, в парадной форме, увешанный орденами, звездами и портретом государя в бриллиантовой оправе, со строевым рапортом в руке, выстроил у дворцового подъезда почетный караул лейб-гвардии Семеновского полка. Александр появился в пять часов дня. Он прижал к сердцу главнокомандующего, принял рапорт, поздоровался с семеновцами и прошел во дворец рука об руку с Михаилом Илларионовичем. Они уединились в кабинете и долго беседовали. По окончании аудиенции граф Толстой поднес Кутузову на серебряном блюде орден св. Георгия первой степени (до царя дошли сведения, что старик остался недоволен пожалованной ему шпагой с бриллиантовым эфесом и лаврами из изумрудов, стоимостью в 60 тысяч рублей; Михаил Илларионович картинно потрясал ею в обществе и заявлял: «Я скажу императору, какая это дрянь» — считал ее слишком малой наградой за то, что он в течение года «заставил две армии» — турецкую и французскую — «питаться кониной»). Вильсон с своих записках уверяет, что Александр пожаловал Кутузову орден с большой неохотой и, объясняя англичанину причины своего поступка, будто бы сказал: «Мне известно, что фельдмаршал не исполнил ничего из того, что следовало сделать, не предпринял против неприятеля ничего такого, к чему бы он не был буквально вынужден обстоятельствами. Он побеждал всегда только против воли… Однако дворянство поддерживает его, и вообще настаивают на том, чтобы олицетворить в нем народную славу этой кампании… Мне предстоит украсить этого человека орденом св. Георгия первой степени, но, признаюсь вам, я нарушаю этим статуты этого славного учреждения… я только уступаю самой крайней необходимости. Отныне я не расстанусь с моей армией и не подвергну ее более опасностям подобного предводительства. За всем тем, это старец. Я прошу вас не отказывать ему в подобающем внимании… Я желаю, чтобы с этого дня прекратилось всякое между вами неудовольствие. Мы начинаем новую эру; надо освятить ее живой благодарностью к Провидению и чувствами великодушного прощения в отношении всех». Если эти слова и были действительно сказаны (а мы знаем, что всякий человек слышал от Александра то, что хотел слышать), то нет сомнений, что в разговоре с Кутузовым царь удержался от каких-либо укоров, которые — Александр не мог не понимать этого — были неуместны спустя всего четыре месяца после того, как он собирался отрастить бороду и питаться картофелем в Сибири.

Наутро, 12 декабря, в день своего рождения, Александр, принимая поздравления от генералов кутузовского штаба, сказал им:

— Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу!

Космополит вновь взял в нем верх над патриотом. Под влиянием обстоятельств и общего настроения Александр ненадолго увлекся собственным народом, проникся умилением и восторгом (выражаемыми преимущественно перед дамами — Стурдзой и г-жой де Сталь) к своим соотечественникам, почувствовал себя русским царем. Но быстрое завершение Отечественной войны не дали укрепиться этому поверхностному патриотизму. Александр по-прежнему оставался диковинным оранжерейным цветком, не связанным корнями с русской почвой. Однако под влиянием чтения Библии и религиозных размышлений его космополитизм претерпел важные изменения: он перестал быть светским космополитизмом XVIII века, постепенно превратившись в космополитизм христианско-мистический, гораздо больше соответствовавший сентиментально-мечтательной натуре Александра. Теперь он ощущал себя не русским царем, а христианским государем, призванным укротить зверя; ему казалось, что он наконец-то понял свое предназначение — стать защитником угнетенных народов. Эта мысль поднимала его в собственных глазах, придавала смысл его существованию и оправдывала глубинное презрение и непонимание русской жизни, равнодушие к непомерным бедствиям страны, тщеславное желание одержать верх над Наполеоном. Проникнутый этим настроением, он искренне не мог понять и принять национального эгоизма Кутузова и его единомышленников, думавших прежде всего о русских интересах и выгодах.

Вечером этого дня, по случаю дня рождения государя, в доме Кутузова был дан бал. Город был иллюминирован, на ратуше вывешен транспарант, изображавший Россию, отсекающую голову у гидры. Перед началом бала, по приказу Кутузова, семеновцы поднесли к ногам Александра трофейные знамена, однако на лице царя выразилось лишь чувство сожаления. Никакого впечатления не произвела на него и представленная ему жена французского офицера, сопровождавшая мужа во всех сражениях и стычках и взятая вместе с ним в плен.

— Я не сочувствую этого рода отваге в женщинах, — только и сказал царь.

Зато он не отходил от графини Шуазель-Гуфье, ставшей героиней дня из-за того, что полгода назад, в первые дни нашествия, она, представляясь Наполеону в Вильне, единственная из всех польско-литовских дам русского подданства не сняла с платья шифр фрейлины русского двора. Александр, вообще охотно разговаривавший с женщинами на политические темы, развивал перед ней свое видение прошедших событий. Он говорил, «что не быв на его месте, невозможно представить себе всю ответственность государя, который должен дать отчет Богу за жизнь каждого солдата; что кампания эта стоила ему десяти лет жизни, так как он не такой счастливый философ, как Наполеон, и что он страдал в эти шесть месяцев, и должен был сдерживать с большими усилиями политическое настроение в Петербурге, где были недовольны первыми военными действиями».

— Я ничем не пренебрегал, чтобы заключить мир и не проливать крови моих подданных, — вспоминал Александр предвоенные годы. — Я делал страшные жертвы, чтобы сохранить торговлю, без которой владения мои не могут существовать. Я отправил Балашова с весьма выгодными предложениями к Наполеону, но тот и не думал о восстановлении Польши и хотел войны во что бы то ни стало. Тогда избран был план, успех которого зависел от настойчивости его исполнения. Я готов был лучше уехать в глубину моих владений и пожертвовать даже Петербургом, если бы это понадобилось, так как он основан на шведском рубеже, нежели отказаться от плана, сбившего затем Наполеона с толка. Мы не хотели рисковать сражениями, имея дело с сильной армией, которая уже двадцать лет провела в огне и находилась под начальством искуснейших генералов и величайшего полководца Европы, искусство и гениальность которого не ведали тогда еще неудачи…

Подчеркнув народный характер войны, царь с особенным умилением отозвался о русских крестьянах.

— О, мои бородачи! — сказал он восторженно. — Они гораздо лучше нас: между ними встречаешь еще первобытные патриархальные добродетели, истинную преданность государю и отечеству. Они не поддались на приманку французов, обещавших им свободу. Жиды также выказали удивительную привязанность, — с некоторым недоумением добавил он.

Говоря о гордости французского императора, погубившей Европу и его самого, царь воскликнул:

— Какую потерял он будущность!