История Франции - Марк Ферро

Таковы те комбинированные формы, которые стали источниками формирования рабочего класса.

Отличие от Англии состояло не столько в раннем начале технической революции, которое воплощала эта страна, — ведь Франция с самого начала ввозила все эти машины, — сколько в том, что в Англии лишь весьма незначительная часть населения была вовлечена, прямо или опосредованно, в сельскохозяйственное производство. С другой стороны, включение французской экономики в международное разделение труда было гораздо более скромным, чем по ту сторону Ла-Манша.

Бесспорно, что лучше всех ощутил наступление перемен и их глубинное значение Анри де Сен-Симон. Он понял, что на его поколении сильнее, чем национальная политическая революция, отразится всемирная революция в экономике и промышленности, и еще до Карла Маркса пришел к выводу, что данные изменения должны развиваться по плану. Он считал, что к осуществлению этой подлинной революции следует привлечь новую силу, новые кадры — ученых, «индустриалов», под которыми он понимал как инженеров, так и рабочих. В этом суть его формулы, показывающей, кто полезен, а кто бесполезен для общества. Критик Альбер Тибоде прекрасно продемонстрировал, что Бальзак в своей «Человеческой комедии» явил себя живописцем этого нового общества. «Тысячи реформаторов вроде Сен-Симона, которые суть руководители, смешиваются с тысячами бальзаковских героев, которые суть типы»: все эти вотрены, гобсеки, нюсенжаны, растиньяки создают картину той Франции, которая полностью порывает с той, что существовала до 1789 г., и предвосхищает общество Второй империи. Бальзак одновременно показывает читателям драму отдельного человека и общественные феномены: старые фамилии, великосветские дамы и новые буржуа; созданные им образы становятся символами ряда черт человеческой натуры: Гранде — жадности, кузина Бетта — зависти, Гобсек — мистической власти денег, Растиньяк — непомерных амбиций.

На долю Золя спустя двадцать лет выпадает задача дополнить картину изображением рабочих и простого народа, которую писатель осуществляет в многотомной эпопее «Ругон-Маккары. Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи». Эта серия романов претендует на известную научность в изображении условий труда шахтеров («Жерминаль»), вырождения, обусловленного алкоголизмом («Западня») или проституцией («Нана»).

В постнаполеоновский период, который пришелся на эру развития капитализма и нес в себе зародыш нового общества, во Франции были заложены основы эффективного парламентского правления. Конституции революционной эпохи так и не были применены на практике — в отличие от хартий 1814 и 1830 гг. Как раз между этими годами впервые опытным путем были проверены механизмы реализации права парламентской инициативы, министерской ответственности, равновесия между исполнительной и законодательной властью. После 1830 г., при короле Луи Филиппе, определился компромисс между революционными и консервативными принципами. Получив это наследие, Третья республика пополнила его всеобщим избирательным правом, провозглашенным в ходе революции 1848 г. Таким образом, политическая система, существовавшая в течение всего XX столетия, изрядной частью своих характерных черт обязана этим первым опытам конституционной монархии. Однако находясь перед лицом принципов Божественного права, с одной стороны, и народного суверенитета — с другой, французская монархия, в отличие от английской, так и не сумела определиться со своим будущим в рамках ею же созданной системы. В итоге она трижды терпела крушение: в 1830, 1848 и 1873 гг. Во всяком случае, ее потенциальные сторонники были вынуждены становиться республиканцами, как то происходило со времен Шарля де Голля…

КРАХ ПАРЛАМЕНТСКОЙ МОНАРХИИ (1815–1848)

С установлением режима Хартии Франция вновь подверглась искушению превратиться в парламентскую монархию. В ходе революции 1789 г. накал страстей, спровоцированный бегством в Варенн, стал погребальным звоном по модели, в рамках которой пытались сосуществовать принципы наследного права и суверенитета нации. В 1815 г. страсти еще далеко не улеглись, однако двадцать пять лет потрясений и войн изменили политический ландшафт. После Ватерлоо монархии и другие участники Венского конгресса сделали все возможное, чтобы Людовик XVIII не выглядел вернувшимся в Париж в обозе иностранных армий. Однако мог ли он возвратить себе трон без них? И все-таки трезвый ум позволил ему сохранять необходимую дистанцию, чтобы доказать законность своих прав. Впрочем, в Вене, как хорошо показал Генри Киссинджер[118], у победителей хватило ума не злоупотреблять своей победой; сыграл, разумеется, роль и талант Талейрана, который сумел «ничего не попросить», но при этом добился того, что все монархи были глубоко убеждены: они вели войну против Наполеона и Революции, и только против них; вполне логично и к собственной выгоде они щадили Людовика XVIII, своего брата. Во имя принципа легитимности он был даже допущен в число членов Священного союза…

В результате Франция пребывала в мире со своими соседями вплоть до 1870 г., т. е. пятьдесят пять лет. Таков был урок, которым не сумели воспользоваться победители в Первой мировой войне: они заключили Версальский мир, не пощадив побежденных.

Итак, вовсе не внешние обстоятельства обусловили последовательное крушение режима Реставрации (1815–1830) и Июльской монархии (1830–1848). Напротив, в 1830 г. Франция даже сумела завоевать Алжир. Однако прошлое было слишком близким, чтобы его раны стерлись из памяти и чтобы режим компромисса, основанный на Хартии, мог успешно функционировать.

После Красного террора 1793–1794 гг. Белый террор 1815-го, особенно жестокий на юге Франции, внешне выглядит праздником, «фарандолой», под прикрытием которой происходят все эксцессы. Он опирается на власть, а «народ, — как пишет ярый роялист Жан-Батист де Виллель, — единожды придя в возбуждение, становится свирепым зверем, марширует ли он под белыми монархическими или под трехцветными республиканскими знаменами». В Марселе убийства республиканцев и бонапартистов начались спустя три дня после отречения Наполеона, 22 июня; позднее в Авиньоне был убит маршал Брюн, а в Тулузе — генерал Рамель… Отчитывая герцога Ангулемского[119] и «кавалеров Веры», устроивших этот Белый террор, Людовик XVIII подписывает 1 сентября прокламацию, осуждающую эксцессы на юге страны.

Главари Белого террора хотели видеть «ужасного короля, которому были бы неведомы слова милосердия, снисхождения, прощения». Они стремились способствовать падению кабинета Талейрана и Фуше, провести тотальную чистку учрежденной Наполеоном администрации. И положить конец Хартии, в которой было сделано слишком много уступок либералам.

Однако эти ультрароялисты являются сторонниками законной власти,