Империи в мировой истории. Власть и политика различий - Джейн Бербанк

программы преобразования завоеванных обществ по образу и подобию европейских, жесткое подчинение "низших" людей или предоставление отдельных и неравных путей к прогрессу для народов, считавшихся самобытными. Все эти стратегии имели свое место в репертуаре европейских империй XIX века.

Что примечательно в этот период, так это разрыв между потенциалом, который социальные и технологические инновации XIX века открыли для имперских правителей, и ограниченными пространствами, в которых новые средства были фактически развернуты. Империи, которые, как казалось на протяжении всей мировой истории, обладали наибольшими ресурсами для господства над подвластным им населением, оказались одними из самых недолговечных. Привязывание большей части мира к европейским идеям, европейским политическим институтам и европейской капиталистической экономике не превратило народы мира в единую паутину, как это подразумевают образы "глобализации". Европейские империи оставили после себя раздробленные общества и огромное экономическое неравенство.

Развитие капитализма действительно привело к "большому расхождению" между экономической мощью обществ в Западной Европе и других странах, возглавляемому Великобританией (глава 8), но это развитие происходило в политических рамках империи, в 1900 году в той же степени, что и в 1800 году. Заморские колониальные империи, как и те, что существовали до них, формировались под влиянием межимперской деятельности и конфликтов. Девятнадцатый век в Европе начался с попытки Наполеона доминировать в Европе; он закончился борьбой европейских империй за территории, в первую очередь в Африке и Юго-Восточной Азии, которые еще не были захвачены соперниками. "Современная" колонизация - это волна упреждающих претензий на территории, которые претенденты, при всех их предположениях, не могли полностью интегрировать или эксплуатировать.

Колониальные авантюры Франции, Великобритании, Бельгии и Португалии были частью поисков имперской власти в самой Европе (глава 11). Германия присоединила к себе негерманские территории в Европе, прежде чем выйти за границу, а такой активный "заморский" колонизатор, как Великобритания, одновременно боролся за территории за границей и противостоял России, Австрии, османам, а на другом конце Евразии - Китайской империи. Небольшое количество империй с различным сочетанием территорий, колоний, протекторатов и доминионов, конкурирующих и союзничающих друг с другом, все еще оставалось центром конфликта в начале двадцатого века. Крупные державы были настолько заняты борьбой за гегемонию в Западной Европе, что не оценили важность вступления в игру нового игрока - Японии.

Новые идеи также процветали в рамках империи, на которую они повлияли, но не разрушили. Среди множества способов, с помощью которых европейцы думали о себе и других, все большее значение приобретали два способа классификации людей: нация и раса. Привлекательность обоих способов была во многом связана с возможностью людей управлять собой и сложностью четкого ответа на вопрос: какие люди? Кем управлять? В то время как идеи самоуправляющихся людей повышали ставки при решении вопроса о том, кто "в" государстве, а кто "вне", имперская экспансия за границей предполагала и укрепляла границу между колонизаторами и колонизируемыми и продолжала ее размывать. В XIX веке государство и нация не пришли в соответствие друг с другом.

Разнообразие репертуаров власти и разнообразие интересов в далеких пространствах не позволяло колониальным державам выработать целостное имперское воображение. Разные колонизаторы хотели, чтобы африканцы или азиаты играли разные роли: подчиненного рабочего, новообращенного христианина, "традиционного" вождя, послушного солдата, выносливого фермера. Европейский дискурс - научный, административный, народный - о расе был не более консенсусным объектом, чем дискурс о нации , и он тоже сталкивался с практическими вопросами управления империей. Могут ли даже крайности расового подчинения затмить те условия, на которые империи приходилось идти в отношениях с инкорпорированными элитами? И не могли ли со временем колонизированные подданные, особенно те, кто усвоил путь колонизаторов, стать слишком полезными - или слишком опасными - для имперских чиновников, чтобы держать их в четко ограниченной и подчиненной категории? То, как колониальные администраторы, миссионеры и работодатели думали и действовали по отношению к азиатам и африканцам, нельзя свести к общему признаку "современной" Европы; имперские стратегии отвечали на то, что люди сопротивлялись.

Империя и эмансипация

Какую империю представляли себе в Великобритании в начале XIX века? Когда в 1789 году, вскоре после американской революции и скандала вокруг Британской Ост-Индской компании, Уильям Уилберфорс выступил в парламенте с осуждением работорговли, он поднял вопрос о том, должно ли жителей Великобритании волновать угнетение людей, сильно отличающихся от них самих, живущих на островах, которые мало кто из них когда-либо видел. Кампания движения против рабства опиралась на инклюзивную концепцию человечества - в ее пропаганде было изображение коленопреклоненного чернокожего мужчины, спрашивающего: "Разве я не человек и не брат?" Аболиционисты поставили на повестку дня вопрос, который сохранялся и в XX веке: насколько по-разному можно управлять разными людьми, если все они в каком-то смысле британцы?

Ставки были высоки, ведь, как мы утверждали в главе 8, прорыв британской экономики в XVIII веке вырос из симбиотических отношений между колонией и метрополией, основанных на сахаре и рабстве в первой и наемном труде в промышленности и сельском хозяйстве во второй. Некоторые ученые полагали, что решения парламента в 1807 году запретить британским подданным участвовать в работорговле и в 1833 году отменить рабство в британских колониях должны иметь экономическое объяснение: работорговля и в конечном итоге рабство, как утверждалось, перестали быть экономически выгодными для британских капиталистов. Но, несмотря на теоретические аргументы Адама Смита и других авторов об экономическом превосходстве наемного труда, сахар в то время все еще был весьма прибыльным в британских Карибских островах, а после отмены рабства в британских колониях рабовладельческие плантации испанской Кубы превратились в мощный центр мирового производства сахара.

Дэвид Брион Дэвис обратился к объяснению другого рода, сосредоточив внимание на идеологических основах капитализма, а не на его экономических императивах. Элита европейской Британии отстаивала моральное превосходство наемного труда и рынка против патерналистской защиты рабочих. Для многих капиталистических фермеров и промышленников самодисциплина рынка была тесно связана с протестантской верой в прямую связь человека с Богом и важность дисциплинированного поведения для спасения. Движение против рабства сформулировало видение упорядоченного, устремленного в будущее общества, противостоящего "старой коррупции" - устремленным назад элитам, наиболее ярким примером которых были рабовладельцы.

Подобно Лас Касасу и Берку, активисты движения против рабства постепенно выдвигали свои аргументы против рабства в рамках империи, которая рассматривалась как политическое и моральное пространство. В 1790-х годах автобиография Олауды Экиано, бывшего раба, и его путешествие по Великобритании поразили воображение многих, принеся лишения и угнетение людей, которые были "другими", на британские острова.

Для одних противников рабство было специфической практикой, от которой можно было аккуратно избавиться, в то время как для других зло рабства