Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

Наполеон отпустил маршалов («До завтра!»), но оставил у себя Коленкура и долго говорил с ним не только о Мармоне. Предательство Мармона, которого он опекал, выдвигал и одаривал начиная с Тулона, когда тот был 19-летним лейтенантом, болезненно ранило императора: «Несчастный не знает, что его ждёт. Имя его опозорено»[1362]. Эти слова Наполеона оказались пророческими. Во французском языке появился даже новый глагол «raguser» (от титула Мармона — герцог Рагузский), что означало «предавать», а само имя бывшего герцога и маршала Империи заслуженно встало в один ряд с именем Иуды[1363]. Но в тот вечер Наполеон говорил с Коленкуром и о других маршалах: «О, люди, люди!.. Мне горько от мысли, что люди, которых я вознёс так высоко, пали так низко!.. Мои маршалы стыдились бы повести себя так, как Мармон, они говорят о нём с негодованием, но им досадно, что он их так опередил по пути к почестям. Они хотели бы, не покрывая себя, правда, позором, получить те же права на благорасположение Бурбонов»[1364]. Говоря это, Наполеон ещё не знал, что маршал Ожеро после капитуляции Парижа обратился к своим войскам с прокламацией, в которой отрекался сам и призывал их отречься от Наполеона — «от того, кто, принеся в жертву своему нещадному (cruelle) властолюбию миллионы жизней, не сумел умереть, как следовало воину»[1365].

Отпустив Коленкура, Наполеон почти всю ночь (самую горестную до тех пор за всю его жизнь) просидел в раздумье. Утро 6 апреля 1814 г. застало его готовым к единственно возможному решению. Он вновь пригласил маршалов и в их присутствии написал на листке бумаги пять строк, отныне и навсегда вошедших в мировую историю. Вот эти строки: «Союзные державы провозгласили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе. Император, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих наследников от трона Франции и от трона Италии с готовностью пожертвовать всем и даже собственной жизнью для блага Франции. 6 апреля 1814 г., во дворце Фонтенбло. Наполеон»[1366]. Маршалы были радостно взволнованы. «Они, — читаем у Е.В. Тарле, — целовали его руки, осыпая уже отрёкшегося императора привычной лестью, которой награждали его во время царствования. Сейчас же Коленкур с двумя маршалами повёз этот документ в Париж»[1367].

Теперь и враги, и соратники Наполеона могли заключить: всё кончено. Парадоксальный факт: в кампании 1814 г., как и в 1812 г. (!), Наполеон не проиграл ни одного сражения (11 из 14 выиграл и три свёл вничью), но именно тогда он, в представлении современников, был окончательно побеждён. Стендаль не без оснований считал, что «из всех военных подвигов» Наполеона «наибольший восторг потомства будут возбуждать» его победы 1814 г.[1368] Крупнейшие авторитеты, включая А. Жомини, Ф. Энгельса, Е.В. Тарле, ставят эти победы с точки зрения военного искусства вровень с лучшими достижениями наполеоновского гения. «Если итальянская кампания 1796–1797 гг. является самой красивой кампанией генерала Бонапарта, — обобщает их выводы Анри Лашук, — то кампания 1814 г., чудо гения, отваги и воли, — самая совершенная из всех кампаний императора Наполеона»[1369]. Барон М. де Марбо верно заметил: «Самые большие противники императора вынуждены согласиться, что он превзошёл сам себя в зимней кампании первых трёх месяцев 1814 года»[1370]. Но победить шестую коалицию в 1814 г. только силами армии без общественной поддержки Наполеон не мог, даже если бы не предал его Талейран, не изменил Мармон. Коалиция всё равно задавила бы его громадным и постоянно нараставшим количественным превосходством сил.

Париж в те дни стал штаб-квартирой шестой коалиции. Союзные монархи, их министры, дипломаты и генералы предались двум заботам. Одна их них — празднование одержанной победы, что выражалось в ежедневных молебнах, парадах, балах, визитах и просто в хозяйском лицезрении красот Парижа (который, слава Богу, французы не подвергли сожжению). Александр I преуспевал в этом больше других. Он бывал всюду, осматривал всё — от Академии наук до лечебниц для умалишённых (парижане острили, что после его посещений число женщин, сошедших с ума, возросло).

Ощущая себя Агамемноном (царём царей), российский самодержец делал всё, что называется, в своё удовольствие, никому не подыгрывая и вынуждая всех приспосабливаться к нему. Так, он обрадовал роялистов, устроив богослужение на месте казни Людовика XVI, но и шокировал их: 16 апреля навестил в Мальмезоне экс-императрицу Жозефину (гуляя по парку, долго беседовал с ней наедине, очарованный её «кротостью» и «покорностью судьбе»[1371]). Испортил новоявленному Агамемнону парижские впечатления его визит в Дом инвалидов — к ветеранам Наполеона (и туда его занесло). Он заговорил с изувеченным в сражениях рядовым солдатом, «порадовав» его вестью о мире и о возвращении Бурбонов. «Недоброе дело вы учинили, — ответил царю солдат. — Без нашего императора Наполеона нет и Франции!»[1372]

Здесь уместно сказать, что к восстановлению власти Бурбонов (это и было второй заботой союзных монархов) Александр I относился сдержанно, по-видимому, лагарповский заряд отвращал его симпатии от средневекового, архаичного, хотя и легитимного режима. Кстати, Фредерик Цезарь Лагарп был опять рядом с Александром. Он приехал к царю в январе 1814 г. и уже три месяца не разлучался с ним как его личный советник. 10 апреля Александр демонстративно пожаловал ему высший орган Российской империи — Св. Андрея Первозванного (кавалерами которого не могли быть лица чином ниже генерала), хотя Лагарп имел в России только чин полковника.

Лагарп настойчиво «тянул Александра в сторону Бернадота»[1373]. Сам Александр не возражал в принципе против «шведского француза», готов был посадить на трон Франции даже Евгения Богарне[1374] (лишь бы сгинул Наполеон!). В штаб-квартире союзников Франц I стоял за регентство Марии-Луизы, Фридрих-Вильгельм III — за любой вариант без Наполеона и только Р. Каслри — категорически за Бурбонов. К поддержке Бурбонов подталкивали царя близкие к нему эмигранты, в первую очередь — земляк и личный враг Наполеона К.О. Поццо ди Борго. Но решающим образом повлиял на Александра всё-таки Талейран: этот, по выражению Эмиля Людвига, «хромоногий Мефистофель», склонил «Агамемнона» к признанию Бурбонов непререкаемым аргументом: «Регентство или Бернадот — интрига. Только Бурбоны — принцип»[1375].

Ради соблюдения этого принципа — легитимизма — Александр I стерпел даже болезненное унижение, которому подверг его Людовик XVIII при первой встрече, ещё на пути к Парижу, в Компьене: король уселся в кресло, а «царю царей» предложил стул, чем не просто его обидел, а навсегда испортил личные отношения с