Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

– Конечно, спрячу, – согласилась я. – Но мне кажется, нет такой необходимости. Ручаюсь, что этого не случится.

Я поднялась на второй этаж Центрального дома литераторов под шорох множества голосов, вестибюль перед Большим залом был уже заполнен. Писательское начальство, высокие идеологические чиновниками из ЦК, МГК и других руководящих инстанций пришли загодя. Как, увы, бывало не раз, объединяющее начало срабатывало более всего на репрессивных действиях. Кого-нибудь прорабатывать, исключать, выдворять – это пожалуйста. Явка почти стопроцентная.

Меня подозвал поэт Степан Щипачев. Это был порядочный, симпатичный человек, в голубых глазах которого всегда теплилась печаль. В Московской организации Союза писателей, которую он возглавлял, его любили за неожиданную смелость. Среди толпы приглашенных постоять с ним рядом казалось наиболее приемлемым. Вскоре к нам присоединились Анатолий Алексин, Леонид Леонов, Ефим Дорош. А неподалеку – помощник Хрущева Владимир Лебедев, главный редактор «Правды» Павел Сатюков и другие партийные боссы.

Когда Андрей появился из-за изгиба мраморной лестницы, мы сразу его увидели. Поразило столь непривычное одиночество молодого избранника молодежи, еще вчера окруженного людьми. Он продолжал подниматься по ступеням вверх, и я вдруг заметила: все делают вид, что не видят его, скошенные глаза словно исследовали что-то на потолках, на стенах, рядом с ним.

Волна ярости, ощущение невозможности, несправедливости происходящего заставили меня импульсивно выкрикнуть: «Андрюша, иди к нам! Как я рада тебя видеть!» Бледный, как лист бумаги, поэт медленно приблизился, и всем вокруг стало неловко, кто-то даже поздоровался с ним.

Мы вдвоем прошли в зал, сели в последнем ряду. Ему было неприятно ощущение сдвинутых фигур в центре зала, которые, кто знает, и пересаживались бы, увидев его.

Собрание открыл секретарь правления Союза писателей Георгий Марков, огласил повестку дня. Первым вызвали Евгения Евтушенко, прорабатывали за публикацию автобиографии в западном журнале. Я плохо помню обмен репликами с Марковым, вроде бы диалог завершился тем, что Женя признал частично какие-то ошибки, смело отринув другие обвинения, и его с богом отпустили.

– Ну что ж, – сказал Марков. – Вознесенский говорить не хочет, он в зале?

Нестройный гул: «В зале, в зале».

Какие-то секунды Марков ощупывал глазами зал и, не увидев Андрея, сказал:

– Ну что ж, если Вознесенскому нечего сказать собранию, начнем голосование.

Я повернулась к Андрею. Весь в красных пятнах, он сказал:

– Я каяться не буду.

– Ни в коем случае, – ответила я. – Но нужно задержать голосование, пиши записку.

Под мою диктовку он написал. Что-то вроде: «Мне трудно сегодня осознать произошедшее, мне надо подумать. Хрущев сказал, работайте, я работой отвечу на критику». Записка медленно поползла к трибуне, Марков, увидев движение, сказал:

– Что-то как будто от Вознесенского идет…

Он тянул время. Я поняла, что историческая память в сознании Маркова воскресила все произошедшее с Пастернаком и то, как впоследствии каждому из тех, кто издевался над ним, отозвалось его поведение в тот раз. Ему не захотелось быть тем правителем, с именем которого будет связано исключение писателей такой известности из Союза писателей. И он тянул время.

– Ну вот, – сказал он, получив записку. – Я вам сейчас зачитаю.

И он медленно, акцентируя каждое слово, прочитал написанное. Легкий шелест разочарования прошел по залу.

– Он хочет подумать, – сказал Марков иронично. – Пусть думает.

Потом Андрей говорил мне: тот неожиданный жест Хрущева, протянутая рука и слова «Ну ладно, идите работайте» были вызваны, вполне возможно, неким прозрением, предчувствием, что такой же яростный ор зала когда-нибудь может обрушиться и на него. Я считала эту мысль абсурдной. Но много лет спустя, сброшенный с пьедестала, отправленный фактически в деревенскую ссылку, Хрущев передал Андрею, что сожалеет о случившемся и просит простить его…

Но это будет потом. А тогда это было сильнейшим, страшным (от слова «страх») потрясением, безусловно оставив свой след во многих его стихах.

И не только в стихах. Это был удар по нервной системе, психике, оставивший кровавые следы на здоровье Андрея. У него тогда была рвота две недели, никто не мог ее остановить, понять. Это был нервно-психический шок, наверно.

И вот еще история: спустя годы Андрей гулял по переделкинскому полю часов в шесть утра. Всегда говорил: «Я пишу стихи ногами». Стая диких собак повалила его с ног. Лишь счастливый случай спас – на поле копался дачник, он прогнал собак. Последствия: 36 глубоких укусов, два месяца инъекций от бешенства.

А лет за пять до первого приступа, который случился на Крите, Андрей появился в доме с чужим человеком, лицо – бледное как снег, вокруг головы – пропитанный кровью бинт.

Как обычно ерничая, объяснил, что по дороге в Переделкино в такси врезался грузовик, таксиста выбросило из машины, а его с трудом извлекли из груды металла. Можно представить себе, какой силы был удар, если такси потом списали на металлолом. Вызывать «скорую» Андрей запретил, пролепетав в полубессознательном состоянии, чтобы его везли к профессору Бадаляну.

Левон Бадалян – наш бесценный друг. Сколько раз я просила Левона проконсультировать моих знакомых, и он никогда не отказывал. Широкую огласку получила реанимация Высоцкого, о чем многие узнали из стихов Андрея «Оптимистический реквием», посвященных Володе. Однажды, после звонка Эстер – жены Валентина Катаева, я попросила Левона приехать в Переделкино к семидесятилетнему классику. Бадалян помог ему, подобрав лекарственные растения, урегулировавшие память и тотальную бессонницу Валентина Петровича. Через несколько лет пришлось вызывать Левона и к Василию Аксенову. Диагноз был суровый. «Если он не прекратит потреблять алкоголь, начнется разрушение мозга», – сказал Левон. Я позвонила Кире, тогдашней жене Аксенова, слово в слово повторила. А Бадалян добавил: «Если он не остановится, его мозг будет работать хуже, чем у Федина». На той стороне трубки замолчали, затем раздался крик Киры: «Ой, Вася теряет сознание!» Оказалось, Аксенов взял параллельную трубку и, услышав, упал в обморок. Но результат того стоил. Никогда впоследствии он не пил крепких напитков. Максимум – позволял на празднествах бокал красного или белого вина.

Андрею в клинике Бадаляна оказали первую помощь, кто-то довез его до Переделкина. Вечером Левон позвонил: «Большая потеря крови, сильнейшее сотрясение мозга». На другой день подъехал, осмотрел Андрея, предупредил меня: «Постельный режим минимум три недели, пусть не вздумает подниматься. Имей в виду, Андрей спасся чудом, лобовой удар. Если бы не меховая шапка на нем, мозги вылетели бы наружу».

Андрей выскочил из дома через три дня.

«Я себя прекрасно чувствую, – обняв меня, заявил, уже одетый, – голова не кружится, не тошнит. Едва заметная слабость, но я же на машине».

Он буквально вырвался из моих рук и