Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Когда его, вынув, поставили на стол и открыли, он оказался совершенно полным. В нем лежали сверточки и свертки всевозможных размеров, так же как и конверты разных величин. Все это надо было развернуть, к чему каждый из нас и приступил. Больше всего было сверточков в наперсток величиной. В каждом из них находились деньги металлические или бумажные. Например, в купон от серии в полтора рубля было завернуто несколько мелких серебряных монет, тут же находилось и золото или несколько золотых и серебряных заграничных монет. Когда все эти сверточки были развернуты, то в общей сложности они представляли из себя ценность около 5000 рублей. В конвертах лежали то пачка в три-четыре серии с давно не резанными купонами, то процентные бумаги на большую сумму вперемешку с денежными пакетами; находились там и ее еще не разделенные драгоценности, тоже завернутые в бумажки. [Все это] имело такой вид, что человек пихал туда то, что было ему совершенно не нужно, без всякого порядка и системы. Более странного зрелища мне никогда видеть не приходилось. В ее комоде на даче среди разных кусков материй, тряпочек и белья был найден мешочек с четыре аршина величиной, битком набитый такими же сверточками и с таким же денежным содержанием. Как видно, он постепенно наполнялся какими-то остатками денег, а затем, когда был полон, содержимое его перекладывалось в сейф. Мы так и не могли объяснить себе, каким образом образовывались эти сверточки и почему содержимое их должно было так бесплодно храниться в сейфе. Это была тайна Веры Федоровны, которая и ушла с ней в могилу. Во всяком случае, в этом проявилась ее странная бережливость и желание в неприкосновенном виде хранить свое добро, хотя это ей и стоило в конце концов дорого. В этом случае монеты и нестриженые купоны, представляя крупную сумму денег, не приносили ей ни гроша.

Эта же бережливость погубила многое из бахрушинского имущества, хранившегося у нее в кладовой. Когда сестры вошли в нее, из нее пахнуло старой сыростью; паутина портьерами спускалась по стенам и с потолка. Тут нашелся ящик с серебром – его хотели вынести в дом, но лишь только подняли, нижняя его часть отвалилась, и серебро разлетелось по кладовой. От неподвижного долгого стояния весь низ ящика сгнил настолько, что стоило его приподнять, чтобы от тяжести серебра он отвалился. Меховые вещи в сундуках, лишь были вынесены на воздух, расстались с волосом, и осталась одна мездра. Белье все пожелтело и приняло запах сырости, и тоже наполовину сгнило. Таким образом эта странная бережливость без нужного ухода погубила много ценного. По тому, что после нее нашли наследники, можно сказать, что, как скупец, она все берегла, но в то же время все это добро и громадное богатство было совсем не нужно, и она держала его только в силу необходимости, но в то же время не могла расстаться с ним. В других хранилищах нашлись у нее великолепные кружева и в большом количестве, несколько шалей и других ценных принадлежностей дамского туалета. Сама она ими никогда за время моего знакомства не пользовалась и не любовалась ими, а берегла скрытыми неизвестно для чего.

У нее в сейфе оказалась большая нитка крупного жемчуга, который уже сильно потускнел, что называется, «находился в состоянии умирания». Она никогда не употребляла его, а в случаях, когда могла употребить, надевала точно такую же, но фальшивую нитку, купленную ею в Париже. И вообще употребляла украшения с фальшивыми камнями в то время, когда имела много разнообразных настоящих драгоценностей. Дочерям ее было известно, что у матери есть очень большой и ценный, осыпанный крупными бриллиантами изумруд в брошке. Так как она никогда его не надевала, то я его и не видел. Однажды, вернувшись от Троицы, она сообщила, что приколола эту брошь к образу «Божьей Матери Черниговской». Будучи у Троицы, я нарочно поехал к «Черниговской» взглянуть на эту вещь и увидел в нижней подвальной церкви этот образ и на нем эту великолепную брошь. Чтобы не огорчать детей, она каждому подарила по 500 рублей. Случилось это в то время, когда ей особенно тяжело приходилось от Колиного деспотизма и, видно, этим приношением хотела склонить к себе милость Божьей Матери.

Как хотелось бы теперь проникнуть во внутренний мир этих людей! Хотелось бы выяснить, что жило в душе Василия Алексеевича. Как выработался из этого сухого материалиста и коммерсанта такой великий благотворитель? Как сложилась его семейная жизнь и какую в этом роль играла Вера Федоровна? Как это произошло, что вся она ушла в себя и, живя в миру среди громадного богатства, отказалась от всех радостей жизни? Со странной пришлось мне породниться четой, но не жалею, так как она относилась ко мне всегда хорошо и, пожалуй, только одно хорошее я видел от них. Хотя и тому, и другому члену ее жизнь не дала того, чего искала их душа. Один нашел выход в благотворительности, и оба – в религии, но в религии без ханжества и шума, хотя и в форме своеобразной, столь присущей старому доброму времени.

Чернышевы

Много раз упоминал я тут о Михаиле Андреевиче Чернышеве. Он был женат на сестре Веры Федоровны, Варваре Федоровне. В культурном отношении семья Чернышевых стояла на той же ступени, как семья стариков Бахрушиных. Они, как и отец мой, могли бы сказать, что «учились за медные деньги». Чернышевых было несколько братьев, ко времени моей женитьбы оставался в живых только Михаил Андреевич. По годам был он сверстником Василия Алексеевича. Ростом он был высок и худ. Когда-то черные волосы сильно посеребрились. Типом был чисто русский человек с живыми темными глазами, носил небольшую курчавую бородку на продолговатом лице. В тоне его голоса слышалась постоянная насмешка, но не злая, а скорей подуськивающая, что так свойственно русским людям. Как я уж сказал раньше, червь честолюбия или тщеславия его не точил.

Жил он, как и вся многочисленная семья Чернышевых, на Немецкой улице. Был у него невидный особняк, комнаты в нем были небольшие и роскошью не блистали. Это был просто купеческий дом, приспособленный для многочисленнной семьи. Бывать мне пришлось в нем всего раза два, из которых однажды на свадьбе какой-то из его дочерей. На этой свадьбе сказалось то, чему Михаил Андреевич в своей жизни придавал большую ценность. Гостей было созвано немного, человек 30–40 ближайших родственников. Обед был хороший, но он не носил напыщенного великолепия. Все было совершенно прилично, но