Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

по-прежнему: мы много резвились на маскараде, который сделала для нас графиня и на котором сама умно и щеголевато дурачилась, т. е. имела прелестное карикатурное платье и всех в нем интриговала». В самом деле, 12 декабря у Воронцовых был большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашенных, 31 декабря – маскарад, 12 февраля снова маскарад… Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который пробыл в Кишиневе с 25 января по 9 февраля.

Т. Г. Цявловская, совмещавшая в себе непревзойденного знатока «Воронцовской темы» и крупнейшего специалиста по рисункам Пушкина, прослеживает, как на полях рукописей «Евгения Онегина» и других черновиков, сменяя друг друга, появляются 32 профиля Елизаветы Ксаверьевны. Как бы то ни было, чувство Пушкина к Воронцовой зародилось зимой 1823–1824 гг. и не осталось вовсе безответным. 12 февраля приехал из Киева в Одессу влюбленный в Воронцову Александр Раевский и вскоре возник даже не треугольник, а четырехугольник сложных отношений. Проницательный Вигель вспоминал, видимо, достоверно: «Еще зимой чутьем слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать ему советов, но раз, шутя, сказал ему, что по африканскому происхождению его все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся». С Воронцовой видеться доводилось редко, а наедине и подавно: она ведь всегда была на людях. В мае (23-го) Пушкин был послан в издевательскую командировку на борьбу с саранчой, но уже 28-го возвратился, и к этому времени Т. Г. Цявловская относит встречи его с Воронцовой в уединенном гроте близ дачи Рено (№ 16). В. Ф. Вяземская осторожно пишет мужу о Пушкине (27 июня 1824 г.): «он очень занят и особенно очень влюблен, чтобы заниматься чем-нибудь кроме своего Онегина».[107]

«Лучший из одесских хуторов, – рассказывает современник, – есть хутор коммерции советника Рено, находящийся в пяти верстах от города. Высокий берег как стена окружает сию прекрасную дачу, служа преградою ветрам, почти непрестанно дующим в Херсонской губернии. Сквозь ветви, ограничивающие эту панораму, синеет открытое море, где извилистый ряд прибрежных скал дробят исполинские волны. ‹…› Рено удачно воспользовался скалами, обнимающими его владение. Посреди скал устроена купальня. Она имеет вид большой раковины, приставшей к утесам».

В черновиках Пушкина описание вполне конкретно:

Есть у моря под ветхою скалой

Уединенная пещера

Она полна прохладной темнотой…

И еще вариант:

Пещера дикая видна.

Она полна прохлады влажной.

В ней плещут волны – и всегда

Не умолкает гул протяжный.

П. И. Бартенев, лично знавший Елизавету Ксаверьевну в старости, записал в своей рабочей тетради: «После известной его эпиграммы на ее мужа (в которой потом сам он раскаивался), конечно, обращались с ним очень сухо. Перед каждым обедом, к которому собирались по нескольку человек, княгиня -хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: «Что нынче дают в театре?» Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и положа руку на сердце (что он делывал, особливо когда отпускал остроты) с улыбкою сказал: «La sposa fidele, contessa». Та отвернулась и воскликнула: «Quelle impertinence!» («Какая наглость!»)». Насколько правдива эта запись, трудно сказать – скорее она приближается к бесконечным анекдотам о Пушкине. Но надо помнить, что П. И. Бартенев принадлежал к ревностным собирателям фактов, которые легли в основу многих наших представлений о жизни поэта. К тому же информаторы Бартенева – прежде всего князь и княгиня Вяземские – знали Пушкина, может быть, как никто другой…[108][109][110]

В середине июня семейство Воронцовых отправлялось в Крым – праздновать новоселье в купленном гурзуфском имении и закладку Алупкинского, всем теперь известного, дворца. Еще зимой Пушкин был уверен, что попадет в число приглашенных и посетит любимый полуденный берег. Он звал и Вяземского с собой: «Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мужчин». Его демонстративно не пригласили, что выглядело как откровенное оскорбление. С этим эпизодом связано стихотворение «Кораблю», на котором уезжала Елизавета Ксаверьевна (№ 15). Третья строка, которая в окончательном тексте выглядит: «И сохрани залог бесценный» имела вариант: «О, возврати залог бесценный». Сохранились обрывки строк недописанной строфы: «Пускай она услышит // Привет…» или: «Привет // услышит в пристани она». 24 июля Елизавета Ксаверьевна возвратилась в Одессу. 29-го Пушкина вызвал градоначальник и объявил о немедленной высылке его из Одессы. В те несколько дней, которые ему еще оставались, он, как полагает Т. Г. Цявловская, виделся с Воронцовой. Елизавета Ксаверьевна вместе с Вяземской, жившей тогда в Одессе, по-видимому, поддерживали неудавшийся проект бегства Пушкина за границу. Причину он сам высказал в стихотворении «К морю» (№ 56): «Могучей страстью очарован, // у берегов остался я». 31 июля Пушкин уехал в Псков.

* * *

Возможно, что они более никогда не встречались или, что вернее, виделись один-два раза на людях в 1827–1828 гг., а также летом 1832 г. в Петербурге, где семья Воронцовых провела две недели по пути из Англии в Одессу. Елизавета Ксаверьевна познакомилась тогда с женой Пушкина. Встреча эта уже не могла ничего изменить, если она вообще не легенда. Но вплоть до 1830 г., когда в Болдине Пушкин прощался с прошлым, он посвящал ей изумительные по силе чувства и тонкости его выражения стихи. Прочитайте их одно за другим и вы почувствуете больше, чем скажут любые исследования.

Сестра поэта рассказывала, как в Михайловском Пушкин, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как на его перстне (у Е. К. Воронцовой оставался точно такой же – парный), долго не выходил из своей комнаты (№ 19). Такое письмо он получил, например, 5 сентября 1824 г. и записал в черновой тетради «U. l. d. Е. W.» (т. е. «Une lettre de Elise Worontsoff). Но и эта, казалось бы, совершенно темная запись показалась ему слишком прозрачной, и он (в черновой тетради!) зачеркнул буквы «E. W.». Все же и этого оказалось мало, чтобы помешать проникнуть в тайну: исследователи расшифровали пушкинское сокращение, как и многое другое, что он хотел скрыть.

С перстнем-талисманом, который подарила ему Елизавета Ксаверьевна, он никогда не разлучался (№ 23). В 1835 г. он нарисовал свои пальцы с кольцом-талисманом на одном из них. После кончины поэта перстень взял на память Жуковский и тоже не разлучался с кольцом, носил его на пальце. В 1838 г. Жуковский был в Англии (сопровождая наследника престола) одновременно с Воронцовыми. Бартенев записывает: «Она тотчас узнала свой подарок на руке Жуковского». Как и Пушкин, Жуковский пользовался перстнем для запечатывания писем. В 1838 г. в Англии племянник Воронцова Пемброк исполнял романс «Талисман». Вяземский, бывший на этом вечере, отметил в записной книжке: «Сегодня Герберт пел Талисман, вывезенный сюда и на английские буквы переложенный… Он и не знал, что поет про волшебницу тетку, которую на днях сюда ожидают с мужем». После смерти Жуковского талисман перешел к его сыну Павлу Васильевичу, а тот в 1875 г. подарил кольцо правомочному наследнику Пушкина в русской литературе Ивану Сергеевичу Тургеневу. Сохранилась запись рассказа Тургенева о талисмане: «У меня тоже есть подлинная драгоценность – это перстень Пушкина, подаренный ему кн. Воронцовой и вызвавший с его стороны ответ в виде великолепных строф известного всем «Талисмана». Я очень горжусь обладанием пушкинским перстнем и придаю ему так же, как и Пушкин, большое значение. После моей смерти я бы желал, чтобы этот перстень был передан графу Льву Николаевичу Толстому, как высшему представителю русской современной литературы, с тем, чтобы, когда настанет и его час, гр. Толстой передал бы мой перстень, по своему выбору, достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями». Тургенев не раз предоставлял талисман для экспонирования на пушкинских выставках. Когда Тургенев скончался, его наследница Полина Виардо к 50-летию со дня гибели Пушкина преподнесла перстень в дар не Толстому, a Пушкинскому музею Александровского лицея. Отсюда перстень был украден, и след его пропал. «В собрании Всесоюзного музея Пушкина, – пишет автор