Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

книги «Портреты и судьбы» Л. П. Февчук, – кроме футляра сохранились слепки и отпечатки камня, вправленного в перстень, на воске и сургуче, а также фотографии витрины с личными вещами Пушкина, представленной на выставке 1899 года в Петербурге, где виден перстень-талисман в раскрытом футляре». Не о талисмане ли написал Пушкин и эти удивительные по обнаженности чувства и глубине печали строки:

Ничто, ничто моих не радует очей,

И ни единый дар возлюбленной моей,

Святой залог любви, утеха грусти нежной –

Не лечит ран любви безумной, безнадежной.

* * *

В 1825 г. Пушкин создал еще два стихотворения «Воронцовского цикла» – «Желание славы» (№ 20), которое, если прочитать его, зная обстоятельства жизни поэта, насквозь автобиографично и, несомненно, посвящено все той же E. W. В нем тоска и отчаяние поэта словно переплавляются в чеканный стих, ибо какая же слава могла быть у Пушкина («Чтоб именем моим // твой слух был поражен всечасно»), как не поэтическая? И еще: «… Все в жертву памяти твоей» (№ 21). Т. Г. Цявловская справедливо считает, что речь в нем идет не об умершей возлюбленной (Ризнич?), но о живой, забывшей или забывающей любившего ее поэта. «Памяти твоей» по тогдашним языковым меркам равнозначно: «Памяти о тебе». Т. Г. Цявловская замечает: «Это одно из самых сильных любовных стихотворений Пушкина по напряженному чувству, по порыву (ни одного глагола)».

Нередко и в последующие годы появляются в рукописях Пушкина то инициалы «EW», то знакомый профиль. «Он изображал и профиль ее, и голову, – пишет Цявловская в специальной работе о рисунках Пушкина, – и фигуру – стоящей, сидящей, уходящей, с вырисованной узкой пяткой из-под платья, – и руку, играющую на клавикордах с длинными изогнутыми пальцами». Последние известные изображения относятся к 1829 г.: одно – на Кавказе рядом с портретом Марии Волконской; еще два – в ушаковском альбоме. 6 ноября 1827 г. ночью через три года после первого стихотворения о заветном перстне («Храни меня, мой талисман», № 23), появляется второе – «Талисман» (№ 24). Если первое – заклинание, почти молитва о любви, то второе – скорее воспоминание (относительно спокойное) о минувшем счастье. Необязательно, как это предлагает Т. Г. Цявловская, связывать дату стихотворения с присутствием Воронцовой в Петербурге – так или иначе, она всегда присутствовала в памяти Пушкина. Имя «Элиза» попало и в «донжуанский список», вписанный в ушаковский альбом в 1829 г. Одно из последних, так сказать, поэтически зафиксированных воспоминаний – болдинское (1830) «Прощание» (№ 26):

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Пред заточением его.

В последних двух строках возникает как бы «воспоминание в воспоминании» – на этот раз о последней встрече с Вильгельмом Кюхельбекером перед заточением его в крепость. Но в них возможен намек и на изгнание из Одессы в 1824 г. Так через огромную полосу жизни Пушкина – с 1823 по 1830 год прошел поэтический и зримый образ, быть может, самой большой в его жизни любви – к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Никому больше не посвящено так много стихотворений, исполненных такой поразительной, не слабеющей с годами силы переживания…

В 1834 г. Пушкин получил письмо (№ 26а) из Одессы от некоей Е. Вибельман с просьбой принять каким-нибудь своим произведением участие в альманахе «Подарок бедным», задуманном Новороссийским женским обществом призрения бедных. Председателем общества была Е. К. Воронцова – она и скрылась за непонятным псевдонимом. Впрочем, уже совпадение все тех же инициалов E.W. сразу же заставило пушкинистов заподозрить истинного автора. Откуда появилось само имя Вибельман (написанное очень неразборчиво) так и неясно. Некоторые исследователи видели в нем переделку шутливого прозвища belvetril, которое Пушкин дал Воронцовой, любившей повторять стихи: «Не белеют ли ветрила, // не плывут ли корабли». Но, во всяком случае, впервые публикуя этот документ в 1903 г., И. А. Шляпкин высказал предположение об истинном авторе. Потом появились различные другие гипотезы – довольно обычное для пушкинистики явление, когда естественное и правильное первое объяснение вытесняется надуманным и усложненным. В конце концов прибегли к графической экспертизе и выяснили, что начертания букв в известных письмах Воронцовой и в имени Вибельман полностью совпадают. Наконец, Б. В. Томашевский высказал любопытное соображение, что в фамилии этой как бы в разбивку набросаны буквы, которые, если их поставить в правильном порядке, образуют имя Elisa W. Но для установления авторства этого и не нужно… Достаточно взглянуть на первые строки, чтобы увидеть в письме большее, нежели деловую просьбу. Воронцова попросту опасается, что Пушкин забыл или готов забыть ее и сомневается, должна ли она писать к нему: «… будет ли мое письмо встречено приветливой улыбкой или же тем скучающим взглядом, каким с первых же слов начинают искать в конце страницы имя навязчивого автора». Очень интересно в конце письма признание роли воспоминаний в жизни человеческой (оно сродни пушкинскому): «прошу вас, в оправдание моей назойливости и возврата к прошлому, принять во внимание, что воспоминания – это богатства старости, и что ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству». Дорогого стоит и упоминание о «городе, в котором вы жили и который благодаря вашему имени войдет в историю»! После этого единственного сохранившегося письма Воронцовой к Пушкину ей оставалось жить и вспоминать еще около пятидесяти лет, Пушкину – три с небольшим года…

Поэт ответил «госпоже Вибельман» коротким письмом с обещанием исполнить просьбу (№ 266). Между прочим, этот ответ, найденный лишь в 1956 г. в краковском архиве племянницы Воронцовой Екатерины Браницкой, начинается открытым обращением: «Милостивая государыня Елизавета Ксаверьевна…», что позволяет прекратить рассуждения на тему о том, кто была таинственная Вибельман. Пушкин в самом деле послал в Одессу фрагмент «Русалки», но к выходу сборника опоздал, а рукопись его до сих пор не обнаружена.

Одесская газета «Journal d’Odessa» была одной из немногих, решившихся отозваться скорбным словом на смерть Пушкина. Секретарь Воронцова писал редактору газеты 12 февраля 1837 г.: «Статья, помещенная… по случаю смерти Пушкина принята была всеми, а в особенности графиней Воронцовой, с восхищением. Так как, вероятно, она же, т. е. статья сия, будет помещена в «Одесском вестнике», то я спешу повергнуть перед вами мысль, родившуюся у графини Елизаветы Ксаверьевны, т. е. что большая часть стихотворений Пушкина созданы были в Одессе, во время его здесь пребывания. Мысль сия достойна быть обработанною. Впрочем, бог знает, что скажут в Петербурге». С высоты нашего сегодняшнего представления Воронцова плохо знала пушкинские стихи. Но тогда даже сам интерес ее к созданному поэтом заслуживает быть отмеченным.

В 1860-х гг. П. И. Бартенев был приглашен сыном Воронцовых Семеном Михайловичем разбирать огромный семейный архив и опубликовать, что найдет нужным. Результатом этой работы явились 40 томов бесценных исторических материалов. Познакомился первый пушкинист и с вдовой генерал-фельдмаршала княгиней Елизаветой Ксаверьевной. Он потом рассказывал: «По кончине фельдмаршала Воронцова его вдова, подобно многим другим вдовам, принялась разбирать его переписку, долго этим занималась и производила уничтожения. Тут же она разбирала и свои собственные бумаги. Попалась небольшая связка с письмами Пушкина, и княгиня их истребила; но домоправитель ее (впоследствии и секретарь) Григорий Иванович Тумачевский, помогавший ей в разборе бумаг, помнит в одном пушкинском письме выражение: Que fait votre lourdant de mari. В глубокой старости Елизавета Ксаверьевна восхищалась сочинениями Пушкина: ей прочитывали их почти каждый день, и такое чтение продолжалось целые годы». Приведем запись Бартенева на ту же тему в несколько иной редакции: «Воронцова до конца своей долгой жизни сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух и притом сподряд, так что, кончались все томы, чтение возобновлялось с первого тома. Она сама была одарена тонким художественным чувством и не могла забыть очарований пушкинской беседы. С ними соединились для нее воспоминания молодости».[111]

Есть и другой вариант судьбы пушкинских писем: к моменту встречи с Бартеневым они были еще у княгини; он