Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

контроль вряд ли был необходим. Больше не осталось колониальных держав, кроме Британии, и соответственно не было соперников. Французская империя сократилась до нескольких разбросанных островов и торговых постов, хотя она старалась восстановить свое влияние через Средиземное море в Алжире. Дания восстановила свои владения в Индонезии под неусыпным надзором нового британского депо в Сингапуре, но уже не была конкурентом; Испания сохранила Кубу, Филиппины и немногочисленные районы Африки, португальские колонии были забыты. Британская торговля доминировала в независимой Аргентине, Бразилии и на юге США, да и повсюду, где начинала развиваться экономика. Никогда во всей мировой истории мировое господство не было в руках одной державы, а Британия была такой державой в середине XIX в., потому что даже великие империи или гегемоны в прошлом имели всего лишь региональное господство — Китайская, Оттоманская и Римская империи. С тех пор никогда ни одной державе не удавалось удерживать относительную гегемонию, и ни одной державе это не удастся в обозримом будущем, поскольку ни одна держава не была способна претендовать на исключительный статус — «мировая мастерская».

Тем не менее будущее падение Британии можно было предвидеть. Уже в 1830-х и 1840-х гг. умные исследователи, такие как Токвиль и Хакстхаузен, предсказали, что размеры и потенциальные ресурсы США и России рано или поздно сделают их двумя мировыми державами, в Европе — Германия (как предсказал в 1844 г. Фридрих Энгельс) вскоре будет претендовать на равные права. Только Франция решительно выпадала из соревнования за международную гегемонию, хотя это было еще не очевидно, как уверяли британские и иные государственные деятели.

Короче, в мире 1840-х уже не было равновесия. Экономические, технические и социальные изменения привели в движение в последней половине столетия непреодолимые силы. С другой стороны, они очень скромно отразились на государственных институтах. Например, было очевидно, что рано или поздно законное рабство и крепостничество (не считая пережитков в отдаленных районах, где еще не развилась новая экономика) закончатся, так же, как было очевидно, что Британия не сможет бесконечно оставаться единственной индустриальной страной. Ясно было, что аристократы-землевладельцы и абсолютные монархии должны уйти во всех странах, где развивается сильная буржуазия, какие бы политические компромиссы или формулы ни были найдены для восстановления статуса, влияния или политической власти. Более того, было очевидным появление политического сознания и постоянной политической активности масс, которые после французской революции получили большие свободы, и что рано или поздно этим массам будет позволено играть реальную роль в политике. И получив значительную свободу в виде социальных изменений с 1830-х гг. и возрождение мирового революционного движения, стала очевидной неизбежность перемен, каково бы ни было устройство институтов государства, то, что они не могут более откладываться[233].

Всего этого было довольно, чтобы убедить людей 1840-х гг., что изменения необходимы. Но этого было недостаточно, чтобы объяснить то, что чувствовалось по всей Европе, сознание надвигающейся социальной революции. Существенно не только то, что революционеры ждали ее и к ней готовились или что правящие классы боялись обездоленных масс. Сами же бедняки ощущали это. Образованные слои населения говорили об этом. «Все информированные люди, — писал американский консул из Амстердама во время голода 1847 г., сообщая о настроениях германских эмигрантов, проезжавших через Голландию, — выражают уверенность, что нынешний кризис настолько глубоко переплетается с событиями нынешнего периода, что это не что иное, как начало великой революции, которая рано или поздно аннулирует существующий порядок вещей»{256}.

Причиной было то, что кризис того, что осталось от старого общества, совпал с кризисом новых сил. Оглядываясь назад, в 1840-е гг., легко подумать, что социалисты, которые предвещали неминуемый заключительный кризис капитализма, были мечтателями, путающими свои надежды с реальными перспективами. Поскольку фактически то, что потом произошло, было не крушением капитализма, а периодом его стремительной и бесспорной экспансии и триумфа. Хотя в 1830-х и 1840-х гг. было еще не очевидно, что новая экономика сможет преодолеть свои трудности, которые, казалось, возрастали вместе с ее желанием производить все больше и больше товаров все более и более революционными способами. Сами теоретики этого нового общества питали надежды на стабильное государство, которое возникает из побуждений власти, заинтересованной в развитии экономики, и которые (в противовес теоретикам XVIII в.) верили, что такое государство появится скорее, чем можно ожидать теоретически. Авангард данного общества находился в двух шагах от этого будущего. Во Франции люди, которые должны были стать руководителями в решении главных финансовых вопросов и проблем тяжелой индустрии (сен-симонисты), в 1830-х гг. все еще не решили, социализму или капитализму предстоит лучшим путем достичь победы промышленного общества. В США такие люди, как Хорас Грили (бессмертный пророк личного обогащения; «Иди на Запад, юноша» — его поговорка), в 1840-х гг. стали последователями социалистов-утопистов, находивших и растолковывавших выгоды жизни «фурьеристских фалангстеров» — коммун типа кибуцев, которые не слишком хорошо подходили для того, что теперь принято называть «американизмом». Сами бизнесмены были доведены до отчаяния. Когда обозреваешь прошлое, может показаться невероятным, что такие бизнесмены-квакеры, как Джон Брайт, и процветающие хлопкопрядильщики из Ланкашира в разгар наиболее динамичного периода экспансии были готовы ввергнуть свою страну в хаос, голод и восстание всеобщим политическим нокаутом, для того чтобы добиться отмены тарифов{257}. И вот когда в тяжелые 1841–1842 гг. думающему капиталисту могло показаться, что промышленность начала испытывать не только затруднения и потери, но всеобщее ухудшение положения, если бы препятствия для ее дальнейшей экспансии не были бы немедленно устранены.

Для массы простых людей проблема была еще проще. Как мы видели, условия в больших городах и в промышленных районах Западной и Центральной Европы неизменно толкали их к социальной революции. Их ненависть к богачам и этому огромному миру, в котором они жили, и их мечта о новом и лучшем мире давали им цель, хотя только некоторые из них, в основном в Британии и Франции, были уверены в своей цели. Их организация и готовность к коллективным действиям давала им силы, великое пробуждение французской революции, которая научила их, что простые люди не должны терпеть несправедливость безропотно: «Раньше нации ничего не знали, а люди думали, что короли всегда были на земле и были обязаны говорить, что что бы те ни сделали, было хорошо. А из-за теперешнего изменения стало труднее управлять людьми»{258}.

Это был призрак коммунизма, который бродил по Европе. Страх перед пролетариатом испытывали не только владельцы заводов в Ланкашире или Северной Франции, но и государственные служащие в сельской Германии, священники в Риме и профессора повсюду. И справедливо, поскольку революция разразившаяся в первые