История частной жизни. Том 5: От I Мировой войны до конца XX века - Филипп Арьес

Мы подошли к главному противоречию коммунистического сообщества: его изоморфизму, сходству с обществом в целом, то есть отсутствию противоречий с ним. По многочисленным свидетельствам старых коммунистов, партийный активист должен быть отличным профессионалом, хорошим мужем и отцом, короче говоря, «нормальным» человеком, соответствующим идеальному типу иудео-христианства, конформистом. Речь идет о том, чтобы «изменить устоявшийся порядок, заставив партактивистов соответствовать определенным правилам коммунистического общества. Всякие „оригиналы“, столь многочисленные в анархистских структурах: внебрачные дети, горбуны, педерасты, коллекционеры бабочек, наркоманы, фетишисты, всякие одержимые своими личными проблемами, всякие культурные, сексуальные, философские меньшинства, чересчур чем-то увлеченные, будь то музыка, кино или турпоходы, не приветствуются в коммунистических организациях»[168]. Именно этот конформизм вкупе с большим партийным стажем позволяет стать «освобожденным работником», и чтобы им оставаться, следует строго соблюдать установленные правила, в противном случае «освобожденный работник» будет «снят» и ему придется вернуться к своей старой профессиональной деятельности, которой он не занимался на протяжении многих лет, потому что штаб, руководящий состав ФКП — в этом его оригинальность — не состоит из осторожных выпускников Национальной школы администрации (ENA), которых всегда защищает их привычная среда. Как правило, партийные начальники и освобожденные работники — это бывшие рабочие: перспектива снова оказаться на заводе не вызывает большого энтузиазма, отсюда эта «безразличная стойкость», позволяющая пережить и ошибки политического бюро, и впечатляющие смены курса, о чем говорит Анни Кригель. Филипп Робире, бывший партийный активист, автор критической биографии Мориса Тореза, отмечает характерную чёрту ФКП: «монархический и религиозный культ личности руководителя, стоявшего выше всех остальных членов Партии»[169]. Этот же «монархический культ» находим и в голлистских формированиях, появлявшихся после освобождения одно за другим. Идол другой, литургия та же самая.

Несмотря на сходство с обществом в целом, коммунистическое сообщество не интегрировалось в него. В этом плане его история опровергает тезис Жоржа Сореля: «Опыт подтверждает, что анархисты были правы: вступая в буржуазные институты, революционеры изменяются, вбирая в себя дух этих институтов: все депутаты говорят, что никто так не похож на представителя буржуазии, как представитель пролетариата»[170]. ФКП не ждала судьба немецкой социал-демократии, и никто из ее лидеров не заявил вслед за Эбертом: «Я ненавижу революцию так же сильно, как и грех». Коммунистическая партия не растворилась в «буржуазном» обществе, но сообщество, которое она образовала, дало освобожденным секретарям и активистам столько преференций, что они полностью отошли от своих целей, от «последнего боя». Иначе говоря, ФКП очень французская партия, хоть ее и обвиняют в том, что она является «вассалом Москвы»: синдром отрицания, собственное толкование текстов основоположников, привязка к иерархическим структурам, непогрешимость Того, кто на вершине пирамиды, — черты не только коммунизма, но и католицизма.

Если мы хотим подробнее проанализировать и попытаться понять ядро частной жизни, создающее историю мысли, то можно поддержать тезис — и это как раз наш случай, — что изоморфизм ФКП со всей очевидностью проявляется в уничтожении диалектики (как раз этим занимается и вульгарный сталинизм). У французов аллергия на диалектику, и несмотря на то, что они постоянно спрашивают себя, не наступила ли «революционная ситуация», они не принимают тезиса о переходе «низов в верхи» в связи с грубыми и хаотическими противоречиями — короче говоря, в связи с революционным процессом. Задолго до того, как Мартин Малиа поддержал тезис о «всемирной идеократической бюрократии»[171], Анри Лефевр писал: «В 1917–1920 годах русские марксисты, собирая обломки социальной реальности в обстановке неописуемого хаоса, в стране, подавляющее большинство населения которой было крестьянским, пользовались марксистской идеологией в ее новом смысле, непредвиденном, но, впрочем, достаточно плодотворном. Доктрина, которая якобы обвиняла и отрицала существующий порядок, стала оправдывать по-настоящему новые явления — но все равно это было не то, чего ожидали от радикальной критики прежних порядков»[172]. Если согласиться со Сталиным в том, что за годы первых пятилеток было построено социалистическое общество, то надо принять и то обстоятельство, что это общество было беременно более совершенной общественной моделью — коммунистической — и что роды (в соответствии с марксистской доктриной) должны были проходить очень травматично и болезненно. Как всякий диктатор, Сталин был очень методичным человеком, поэтому в работе «Экономические проблемы социализма в СССР», которую можно рассматривать как его политическое завещание, писал о том, что при социализме не будет конфликта между производительными силами и производственными отношениями, потому что общество сможет обеспечить соответствие между ними. Таким образом, закон полного соответствия производительных сил производственным отношениям при социализме является тенденциозным. Речь идет о норме, а не об описании явления или его критике, как было у Маркса. Придание такой чрезвычайной важности надстройке (якобы политическое решение может изменить производственные отношения, как это «доказывает» «бесконфликтная» коллективизация, что говорит о том, что Сталин был не лишен мрачного чувства юмора и знал такую фигуру речи, как литота) приводит к выводу, что развитие СССР при социализме — непрекращающийся прогресс: это «прогресс» по энциклопедистам, социалистам-утопистам, это французский прогресс! Смерть диалектики заявлена во фразе из «Учебника политической экономии», опубликованного в Советском Союзе в 1954 году: «Экономическим законом развития общества является закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил»[173]. Марксизм-эмпиризм, организационный и «прогрессистский», удовлетворял французских интеллектуалов. Однако он был так близок консервативной мысли (в английском смысле слова: «Я консерватор для сохранения всего хорошего и радикал для изменений всего плохого», — говорил Дизраэли), что это облегчало отдаление.

ДИСТАНЦИРОВАНИЕ

Критика большевистского элитизма

Большевизация революционной партии — в том виде, в каком ее теоретически обосновал Ленин в работе «Что делать?» и в каком она была навязана ФКП через три года после раскола на XVIII конгрессе Французской секции рабочего интернационала, состоявшегося в Туре в декабре 1920 года, — абсолютно чужда французской социалистической традиции, заложенной Бланки и Жоресом, то есть стихийности и случайности согласия с некоторыми «буржуазными» партиями по вопросам улучшения условий жизни рабочих. Считая себя «антиавторитарным коллективистом», Варлен{100} отвергал модель «централизованного авторитарного государства, которое назначало бы директоров заводов, фабрик, систем распределения; те, в свою очередь, назначали бы своих заместителей, прорабов, мастеров, что привело бы к созданию такой вертикали власти на производстве, что рабочий человек будет в ней лишь винтиком, которому будет заказана всякая свобода и инициатива». Мы не будем здесь приводить полемику Маркса с Бакуниным на I Интернационале и вспоминать продолжившие ее острые дебаты Ленина и Розы Люксембург, которая не переставала утверждать, будто тезисы