Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский

самом балу, где, по утверждению Софьи, должны были бы танцевать «под фортепиано», раздавались громкие звуки театрального оркестра. В первой паре мазурки шла Софья с г. Н., известным в то время артистом Никифоровым[62]. На нем был мундир интендантского ведомства и на глазах синие очки. Далее шли несколько пар исполнителей пьесы, а за ними балет со всеми характерными для танцовщиков приемами и па. Они танцевали в «Горе от ума» совершенно так же, как накануне танцевали «Краковяк» в опере «Жизнь за царя». Так неожиданно врывался в драму импровизированный балетный дивертисмент. При этом, конечно, все забывали и о Чацком, и о «миллионе терзаний» Грибоедова.

Бисам не было конца, Никифорова заставляли по десять раз повторять свой номер, чем доводили старика до изнеможения. Уж очень нравилось, как он в каком-то месте танца щелкал каблучками и выкидывал в сторону ножку.

Не хотят ли поклонники старых, отживших традиций, чтобы и мы устроили такой же импровизированный дивертисмент?

Вместо того чтобы оглядываться назад и идти под руку с отжившими традициями, не лучше ли взять под руку самого Грибоедова и своими собственными глазами повнимательнее, без старых очков взглянуть в душу гения и смело, наперекор всем традициям показать то вечное, что заложено в пьесе, но что еще ни разу не было показано нам, что оставалось скрытым под дырявым изношенным мундиром ложных традиций. Это будет самой неожиданной новостью, которую от нас и ждут. Долой старый мундир, освободите гениального узника и шейте ему новые свободные красивые одежды по его вкусу и заказу.

Бурные аплодисменты, крики, рукопожатия наградили оратора.

Бывалов тоже встал и, коварно улыбаясь, пожал руку Рассудову, но опять его лицо, сложенные на животе пухлые руки, склоненная набок голова, сентиментально-виноватая улыбка продолжали говорить без слов: «Ну что же, судите меня, дети мои милые, буйные сектанты… Я таков. Люблю тебя…» – и так далее.

Слово было предоставлено другу театра, известному меценату, присутствовашему на репетициях в качестве консультанта. Это был чрезвычайно изящный, образованный эстет, хорошо знакомый с литературой, к тому же сам писал стихи, прозу, статьи по философии искусства. В старину он много играл в любительских светских спектаклях, в свое время был известным юристом, защитником на уголовных процессах.

– Каюсь, – начал он. – Я неисправимый старый театрал и люблю традиции. Это касается и «Горя от ума». В наше время любители итальянской оперы приезжали к последнему акту только для того, чтобы услышать ut bêmol Тамберлика, Станио, Нодена или Мазини, а потом возвращались в Английский клуб закончить партию в пикет.

Я и теперь способен теперь приехать в театр только для одного-двух мастерски сказанных монологов Фамусова, Чацкого и после уехать – так нежно я люблю стихи Грибоедова и его самого, хотя еще не удостоился закадычной дружбы с ним.

– Я тоже заступлюсь за многие прежние традиции, красивые условности, установившиеся приемы, интонации, ударения, ставшие традиционными, – заговорил премьер труппы своим мягким тенором. – Стихи нельзя говорить, как прозу, а «Горе от ума» не реальная драма, а театральная пьеса со всеми условностями театра, и было бы напрасно их скрывать.

– В архив! – загудели опять голоса.

Реплика премьера еще больше обострила страсти. Все заговорили сразу, бросились в бой.

– Дайте говорить, не перебивайте! – крикнул режиссер, держась за звонок, точно за руль в опасном месте при надвигающемся шквале, едва удерживая порядок. – Я хочу слышать со сцены мелодию стиха Грибоедова, хочу любоваться его звучностью, как арией в итальянской опере!

– Грибоедов и итальянская опера! – разгорячился другой маститый. – А «миллион терзаний» Чацкого не нужен?

– Я не говорю, что мне не важны идеи Грибоедова, – спокойно возразил премьер. – Речь шла о стихе и музыке, которые я люблю в театре.

(Премьер говорил всегда не то, что думал, да так, чтобы ему возражали, говорили то, что ему интересно.)

– В таком случае, по-твоему, Грибоедову дороже всего были его звучные рифмы? И ради них он сел писать пьесу? – уточнил кто-то из артистов.

– Я не знаю, что именно заставило писать Грибоедова, но не сомневаюсь, что и рифмы были ему тоже дороги, – необыкновенно спокойно заявил премьер.

– «Тоже» не значит «прежде всего», «в первую очередь»? – спросил тот же артист. – Но кроме рифмы и музыки стиха что ты любишь в «Горе от ума»?

– Свободный дух Грибоедова, – заметил премьер.

– Прекрасно. Теперь скажи по правде – ты видел в какой-нибудь из постановок, чтобы этот свободный дух Грибоедова был передан на сцене должным образом?..

– Отчего же, были прекрасные исполнители, – заявил премьер.

– Кто? Назови их имена.

– Самарин, Щепкин, Ленский, Шуйский.

– Ты их видел?

– Нет.

– И я их тоже не видал. Значит, они не в счет.

– Я видел моего милого Сашу Ленского, – опять запел свои воспоминания старый режиссер. – Превосходно играл! Превосходно!

– И он по-настоящему передавал все дорогие Грибоедову мысли, идеи, оттенки и, главное, чувства? – скептически вопросил все тот же студент.

– А кто знает, какие мысли, идеи и чувства ему были дороги? – попытался старый режиссер навести спор на главную тему.

– Как «кто знает». Разве ты не умеешь читать между строками?

– Нет.

– Так я тебе прочту.

– Прочти.

– Ну, попробую… любовь к России.

– Все Чацкие любят Россию и громят ее врагов, да еще как! – поддразнил старый режиссер.

– Разве любовь только в этом и состоит, чтобы громить других?

– По-моему, да. А по-твоему, в чем? – спросил старый режиссер, прикинувшись простачком.

– В заботе, в страдании о дикости и неустройстве отечества, – подсказал кто-то.

– Понимаю, – согласился Бывалов. – А еще?

– В желании образумить тех, кто мешает прогрессу, убедить их в ошибках, сделать лучше, – дополнила одна из молодых сотрудниц.

– Тоже понимаю, голубоглазая блондинка, – поощрил режиссер.

– Вот в этом-то и закорючка, – сказал мой любимец. – Все Чацкие орут, грызут землю, рвут страсть в клочки, но они не любят Россию. Ты не ори, а люби, вот тогда я поверю, что ты Александр Грибоедов или Александр Чацкий.

– Чего же вы еще требуете от моего друга Саши Чацкого? – стал допытываться режиссер.

Все прекрасно понимали его маневр, но притворялись непонимающими и помогали поставить беседу на правильные рельсы.

Я должен был уйти до конца беседы…

Меня позвали в комнату правления.

– На какой же срок вы просите отпустить вас? – обратился ко мне с мертвым лицом и сонной интонацией председатель Рублев.

– Пока до конца сезона.

– До конца сезона… вот как-с.

– Ах, тезка, тезка! Красавец! Не ожидал! Мы вас так любим, а вы… – воскликнул присутствовавший при нашей беседе старый актер.

– Валерий Осипович! – остановил его председатель.

– Извиняюсь.

– Какие мотивы побуждают вас обращаться с просьбой об отпуске в самый разгар