На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

У меня возникло предложение, что в украинском языке еще с доисторических времен закодирован миф Шевченко, что всякий язык несет в себе национальный древний миф. Иван Светличный поддержал этот вывод, сославшись на слова Хлебникова о том, что в древности словотворчество было магическим актом, чудотворчеством. Пришлось обратиться к проблемам языкового творчества детей (исследования Корнея Чуковского) и древних народов, к проблемам мифотворчества. Ведь язык возникал вместе с мифом. Миф забыт, но он зашифрован в фонетике, морфологии, синтаксисе[8].

Смысл гения нации заключен в том, что через себя, язык, через личность свою, сознание и подсознание, генотип и фенотип, гений создает личный миф, адекватный языковому мифу и современному этапу развития нации (понятны поэтому языковые поиски Солженицына — в диалектах, древних пластах русского языка). Гений дешифрует языковый миф — дешифрует по-своему, субъективно. Но без этой субъективности не было бы ни объективного смысла мифа творений гения, ни объективного значения гения в развитии национальной культуры. Шевченко был не «одним из гениев» Украины, а ее культурным Богом. Богом — создателем культуры, или «культурным героем», выражаясь структуралистски.

Если древние языческие боги Украины, украинские Христос и Мадонна были вложены в культуру до Шевченко главным образом неявно (за исключением близкого Шевченко философа Сковороды и иерархов украинской церкви), в фольклоре, верованиях народа, в думах кобзарей и в обычаях Запорожской Сечи, то Шевченко создает современную культуру, он Прометей Украины, ее Бог. И верующий, и атеист украинский — если он украинец, а не малополяк, малоросс — связан духовно с Шевченко. Шевченко — Ретранслятор Украины, через него идет связь между современниками и связь поколений.

И это лицо Шевченко — ретранслятора и создателя культуры, ее генератора — ощущается советской властью как нечто враждебное ей. Это и есть национализм. Поэтому Шевченко усиленно интерпретируют, «изучают» в школе — искажая, выхолащивая из него противоречивость, иррациональность, оставляя уплощенный классовый протест, атеизм, делая его предтечей позднего Тычины — московского раба и певца террора. Сейчас, после шестидесятников, истинный Шевченко разрывает свой памятник-могилу, оживает, и потому все чаще чтение его стихов и пение песен на его слова власть прямо запрещает как национализм.

Работа над «Кобзарем» помогла мне лучше понять особенности Кочетова-Шевцова. Вначале я расчистил пласт первобытно-мифологического мышления. Все мифы фашизма налицо.

Миф крови. Потомок положительного героя — положителей. Исключение — евреи у Шевцова. У положительного Гершковича — отрицательные дети, сионисты. У Робермана — старого большевика — сын издает сионистский журнальчик под названием «Унитаз» (намек на «Униту»). Положительный еврей — это чудо белой магии революции, а чудо не передается по крови.

Миф земли. Евреи плохи тем, что они чужеродный элемент, у них нет кровной связи с землей русской.

Миф мужчины и женщины. Женщина — слабое звено, сосуд порока. Через женщину — даже позитивную — враг (жид, шпион) воздействует на позитивного мужчину. Этим объясняется парадокс: некоторые позитивные по крови дети — отрицательны. Но ненадолго — приходит положительный герой, белый маг — парторг Глебов, и заклинанием (письмом отца) уничтожает злые чары (алкоголь, секс чужеродный). К женщинам ходят с плетью или бьют их по заду. Слабым местом обороны страны у Шевцова являются и мужчины-нацмены (татары, украинцы, армяне). Украинец для Шевцова — слабый русский или же скрывающийся еврей. Одного только Шевченко он признает за своего, еще бы: фонетически «шев», да и по семантике сын «шевца» — так сказать, украинизированный, подпорченный Шевцов.

Мифы крови, земли, чужестранца и пола пронизаны всеми формами магии. Тут и магия наименования, и магия заклинания и проклятия, магия волшебного зелья (авторы четко различают правильный и неправильный алкоголь: у Кочетова плох зарубежный, у Шевцова плохи и армянские вина, коньяки; водка — вот наше, советское, волшебное зелье), магия дотрагивания рукой, магия сексуальная (расслабляющая наши священные рубежи между миром загробным и миром живым).

Но Кочетов «подарил» мне и другое — элементы церковноправославной символики. Оказалось, что автопортрет его в «Чего же ты хочешь?» тянется от петуха, Птушкова-Евтушенко, Мамонова[9] на отрицательной, теневой части до Булатова-Сталина, молодого поэта — рабочего Феликса Самарина и раскаявшегося белогвардейского писателя Серафима Сабурова, которые представляют собой три ипостаси Бога: Бога-Отца — Булатова, Бога-Сына — Сабурова (Серафима Распятого), и Бога-Духа Святого — Ф. Самарина (он же — Савонарола).

Есть и змея-соблазнительница, даже две: позитивная Ия Паладина, своя, родная, советская (змея-эксгибиционистка), и Порция Браун, посланница ЦРУ-Сатаны, тоже эксгибионистка. В романе есть структурно одинаковые сцены: Ия соблазняет «святого» (слова Ии) «Савонаролу» (слова Порции) Самарина Феликса — «железного» Феликса, а Порция — Мамонова, т. е. служителя Мамоне, а не Богу-Отцу-Булатову-Сталину. Феликс выдерживает натиск, сохраняет Ию для Булатова, а себя для Валерии Васильевой. Мамонов же напивается, соблазняется «коричневой змеей» и предает святую Русь.

Как хорошо виден смысл этого церковно-православного слоя подсознания — это оязыченное, варварское, суеверное христианство с инквизиторским оттенком. Так злая змея Порция связанна с Жанночкой, которая обладает всеми признаками Бабы-Яги (т. е. дохристианское божество): костяная нога, птичий гвалт и запах, всеведение, пограничность положения между тем и нашим миром, функции советника зла и провокаций.

Миф-мир обоих писателей существенно отличен только в одном. У Кочетова в центре мироздания «я» — «сверх-я», «минуся», т. е. это положительная религия во главе с позитивным Богом. У Шевцова в центре — Сатана-жид, негативный Бог, а «я» — произведено от него, «я» — антисатана, заслон от Сатаны. Обе мифологии манихеистичны, лишь доминанты, акценты у них разные.

Когда я подошел в анализе к этому месту; то понял, что мне нужна фашистская художественная литература, книги по фашистской идеологии и мифологии. А их не было. Я смотрел, правда, фильм Ромма «Обьгкновенный фашизм». Очень много общего с обыкновенным сталинизмом. Но у фашистов больше иррационального, красивости, эстетизма, яркости. Сталинизм предпочитает серые краски, серокрасные, сероголубые, серо-зеленые, рационализированные (хотя и там, и там — в глубине разгул иррациональных сил).

В этом Шевцов ближе к фашизму, как и в своем антисемитизме, как и в отсутствии охамленного христианства, в своей близости к земле (термина «диктатура пролетариата» у Шевцова нет).

Анализ Шевцова — Кочетова наталкивался почти на непреодолимое психологическое препятствие — необходимость перечитывать эту патологию по много раз, с карандашем в руках, изучая грамматические ошибки, особенности стиля, построения сцен, развития тем, мотивов. Этот утомительный труд скрашивался только эмоциями раскрытия тайны и смехом над анекдотичностью, абсурдностью соцреализма.

Вот в поэме А. Софронова вдруг Данте любит… Лауру. Товарищ коммунист, по словам Ленина, долженствующий овладеть всей человеческой культурой, решил поменять любимых