Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

организовал крестный ход в ржевский кафедральный собор с иконами и хоругвями под звон колоколов и с пением псалмов для поклонения новообретённым мощам святого. Дело о самоуправстве с канонизацией неизвестного черепа докатилось до Святейшего Синода и попало к митрополиту Филарету [390].

Матвея Александровича хотели подвергнуть полагающимся по церковным уставам и правилам взысканиям и наказаниям, однако за проштрафившегося священника вступился влиятельный Т.И. Филиппов, специально посетивший Филарета. Хотя справедливости ради нужно сказать, что история с головой оставила и у Филиппова неприятный осадок, однако, не желая заострять на ней внимания, он утверждал следующее: «Дело о ржевской голове очень затруднительно… Но, как вам известно, о. Матвей ни на минуту не выступал из области чудесного, и явлениям самым обыкновенным любил придавать чрезвычайный смысл» [391].

Вот такой попался батюшка. Не спешите, однако, усмехнуться. Несмотря на всю кажущуюся чудаковатость отца Матвея, на его счету есть «духовные победы» не только над малограмотными тверскими селянами, уверовавшими в святость безымянного черепа, но и над людьми образованными, даже высокопоставленными. Граф Александр Петрович Толстой, бывший губернатор, склонил голову перед его властной святостью и погрузился в странную схиму, ну а потом и сам Гоголь подпал под влияние Матвея Александровича, не отступающего из «области чудесного».

Митрополит Филарет. Художник В.И. Гау

Поверьте, подпасть под влияние «сектанта» может едва ли не каждый (всё зависит от того, насколько высока психологическая уязвимость попавшего в беду человека и насколько сильны авторитарные способности лидера секты). Ну а у Гоголя, у нашего классика, в конце 1840-х гг. произошёл не просто кризис, сделавшей его психику более уязвимой, у него была разрушена жизнь, ему решительно некуда было теперь приспособить себя, он превратился в раненую птицу и, начав терять прежние свои личностные качества, готов был ухватиться за соломинку.

Прежде, в молодые годы, он вряд ли сошёлся бы с таким деятелем, как отец Матвей, а к жизненной программе его отнёсся бы с юмором. Гоголь не раз подтрунивал над поповской братией. Известно, например, письмо Карамзина, написанное родным 28 апреля 1837 г., где говорится: «Вечером был я comme de raison на 12 Евангелиев, – но и тут бес попутал, сведя меня с Гоголем; он мне во всё время шептал про двух попов в городе Нижнем, кот<орые> в большие праздники служат вместе и стараются друг друга перекричать так, что к концу обедни прихожане глохнут» [392].

Упоминание об этом письме я нашёл у Юрия Манна, а он замечает, комментируя данное послание: «Не оговорился ли Карамзин, заменив Нижним Новгородом (город, в котором Гоголь не бывал) Нежин?» В таком случае перед нами продолжение той же темы, которую писатель затронул ещё в письме к матери (от 2 октября 1833 г.): «…я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного рвения дьячков» [393].

Здесь стоит уточнить, что в детстве и юности Гоголь находился под сильным влиянием Пушкина, а в произведениях этого классика весьма нередко встречаются сарказм и довольно едкие шутки над священниками, потому скептическое отношение к церковному действу передалось в те поры и нашему герою. И, как мы помним, в молодые лета Никоша был далёк, весьма далёк от религиозной аффектации.

Однако под тяжестью той психологической катастрофы, что постигла Николая Васильевича в конце его пути, он искал духовной опоры, обращался к разным способам утолить нравственную боль, и в какой-то момент граф А.П. Толстой – один из друзей Гоголя – посоветовал нашему поэту вступить в переписку с одним очень праведным человеком, который способен помочь разобраться с душевной смутой. Граф Александр Толстой – прежде деятельный и серьёзный – в ту пору уже и сам был весьма склонен к мистицизму (по Москве ходили слухи, что под одеждой он тайно носил вериги, то есть намеренно истязал себя по совету отца Матвея).

Николай Васильевич тогда конечно же не мог обладать всей полнотой информации об отце Матвее, не знал он и того факта, что незадолго до начала общения его (Гоголя) с Константиновским на совести «пастыря» был случай, когда один из прихожан, попросивший о духовной помощи, получил такую горячую проповедь, после которой начал истязать себя всяческими ограничениями, в том числе отказом от пищи. В скором времени прихожанин скончался.

* * *

Переписка Гоголя с отцом Матвеем началась в 1847 г., то есть когда Николай Васильевич был ещё в Европе. Матвей Александрович сначала исподволь, а потом всё более твёрдо старался превратить Гоголя в одного из своих подопытных-подопечных. Писатель в ту пору (напомню, это был период, когда разворачивалась катастрофа «Выбранных мест…») находился в тяжелом расстройстве духа и сам не заметил, как подпал под чужое влияние, под влияние жёсткого, фанатичного и властного человека, требовавшего порой абсурдных жертв, которые по его замыслу должны принести заблудшему чаду духовное очищение. А в 1849 г., в Москве состоялось уже не заочное, а личное знакомство Гоголя с отцом Матвеем, который после этого и зачастил к Гоголю, почувствовав благодатную почву для своих «духовных опытов».

Теперь вопрос: можно ли было не свихнуться Гоголю под опекой столь ревностного старшего товарища?

Отец Матвей и авторитетом, и возрастом, и святостью своей, запредельно-властной, давил на Гоголя что было мочи. И вот в нем сломалось что-то, окончательно треснуло что-то, способное поддерживать живой стержень его многосложной жизни.

Как я уже писал на страницах этой книги и как вы наверняка знали и без моих описаний, Гоголь был человеком довольно разносторонним, неоднозначным. Он любил порой и неприличные анекдотики рассказывать, любил выпить, любил застольные песни, сам неплохо пел, не был чужд естественной жизни (просто у него судьба была горемычная на любовном фронте), а в целом был полон проказ. И ещё недавно, ещё за несколько месяцев, за несколько недель перед тем, как окончательно попасть под святоотеческий патронат уважаемого отца Матвея, Гоголь оставался собой. Но вот нашёлся человек, который, было дело, успешно «искоренил» «соблазнительные» песни в тверских сёлах, и этот человек всерьёз взялся за Гоголя.

Жутковато писать обо всём этом, но вспоминается один дурацкий анекдот из перестроечных времён. «Проще надо быть, проще», – говорил простой карандаш красному, цветному карандашу».

Что будет, если попытаться переделать цветной карандаш в графитный? Что получится? Ничего хорошего. Будет лишь абсурд.

Гоголь не замечал, не мог заметить абсурдности и гордыни, которыми были осенены действия Матвея Константиновского. Он искал опоры, утешения, защиты от навалившихся ударов судьбы, ему хотелось увидать рядом с собою лекаря, сильного и уверенного в себе врачевателя, способного подойти к ослабшему духом страннику и