Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Сохранились две рецензии на первый том антологии. Одна из них принадлежала И. Я. Айзенштоку (дата рецензии: 17 августа 1948 г.). Подчеркнув «пионерский характер» издания, его «монументальность» и «беспрецедентность», рецензент особо отметил комментарий к первому тому (к тому времени в основном выполненный), назвав его «интересным» и «свежим», позволяющим «читателю-неспециалисту» увидеть в сказке и «художественное произведение», и «наследие прошлого (то более, то менее далекого)». Далее отмечалось:

Составитель выдвигает на первый план именно объяснение сказки как художественного произведения, объяснение ее в определенной исторической, классовой и бытовой обстановке. <…> C особой тщательностью отмечаются в комментарии случаи использования сказочных сюжетов и мотивов в художественной литературе, а также использование самими сказочниками литературных мотивов и сюжетов (29–7; 192).

Автором второй рецензии был В. Г. Базанов (дата рецензии: 7 октября 1948 г.), предложивший изъять из антологии ряд сказок («слабых в художественном отношении») и сделавший ряд частных замечаний по комментарию (29–7; 202).

Занимаясь подготовкой первого тома, М. К. опирался, в первую очередь, на свою работу для трехтомного издания сказок Афанасьева в 1936–1940 гг. Однако им были использованы и другие источники – вплоть до сборников А. А. Эрленвейна[100] и журнальных публикаций (например, М. И. Семевского в «Отечественных записках»). Перечень источников первого тома содержит 21 название (29–7; 199).

Научный аппарат первого тома отличался, как и в предыдущих изданиях под редакцией М. К., достаточной полнотой. Помимо алфавитного указателя (название каждой сказки дополнялось номером по «Указателю сказочных сюжетов» Н. П. Андреева), он включал в себя «Словарь областных и старинных слов» и «Указатель соответствий разных изданий сборника Афанасьева».

Это начинание, которое могло бы стать вехой в отечественном сказковедении, захлебнулось на рубеже 1948 и 1949 гг. К моменту поступления в Ленгослитиздат обеих рецензий М. К. еще не успел представить свою вступительную статью. Очевидно, она и не была написана. Личные обстоятельства того времени (болезнь, загруженность, неудача с «Историей русской фольклористики») препятствовали нормальной работе. Возможно, что и само издательство, наблюдая за развитием общей ситуации, не торопилось публиковать работу ученого, чье имя все чаще подвергалось нападкам в советской печати.

С осени 1947 г. М. К. прекращает, по договоренности с деканатом, чтение общего курса в университете, оставив за собой лишь заведование кафедрой, руководство аспирантами и семинарские занятия. «Я очень рада, что он не будет в этом году читать общего курса, – писала Л. В. 13 августа М. К. Крельштейн, – он всегда после лекций приходил совершенно измочаленный».

А в октябре 1947 г. Л. В. и М. К. удалось наконец совершить обмен: семья переехала из коммунальной квартиры в отдельную на улице Плеханова (ранее и в настоящее время – Казанскую). Этот район был знаком и дорог М. К. – здесь, по соседству с Географическим обществом, он жил в годы своей юности (1914–1918). Другим – и, конечно, главным – преимуществом новой квартиры был невысокий второй этаж.

Однако, несмотря на все эти перемены, облегчавшие, казалось бы, повседневную жизнь, М. К. по-прежнему не щадил себя.

В письме к М. К. Крельштейн от 3–14 января 1948 г. Л. В. жаловалась золовке на мужа:

Очень меня огорчает его отношение к себе. Он точно ничего не понял после того, что было, и ничего не хочет делать из того, что полагается. А ведь требуется с него не Бог весть что, только подчиняться известному порядку в жизни, только соблюдать режим и все будет в порядке. А он желает жить по-своему – и все. Он сейчас страшно торопится закончить свою «Историю фольклористики», чтобы первый том пошел в производство еще в этом году. Во-вторых, публичные выступления. Ему все труднее и труднее делается выступать, и нужно, конечно, категорически от этого отказаться. 19 декабря он выступал в Университете на литературной дискуссии (умоляли его не выступать и я, и Тронские, и Жирмунские), и кончилось это тем, что его привезли домой на машине, стало худо, стал задыхаться. А на другой день, как ни в чем не бывало, отправился в Институт.

Вскользь упомянутая Л. В. «литературная дискуссия» называлась «Задачи современного литературоведения» и продолжалась три дня – с 17 по 19 декабря. Об этом будет сказано в следующей главе.

Глава XXXV. «Поздний сталинизм»[1]

На волне постановлений 1946 г. набирает силу – под флагом борьбы за «русскую национальную культуру» – идейный поход против «иноземщины»; наступление на интеллигенцию продолжается. В июне 1947 г. начинается новая громкая кампания, получившая название «дискуссия о Веселовском».

Сигнал был подан А. А. Фадеевым, генеральным секретарем и председателем правления Союза советских писателей. Выступая в июне 1947 г. на XI пленуме правления с докладом «Советская литература после постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. о журналах „Звезда“ и „Ленинград“», Фадеев поставил вопрос о «школе Веселовского», «главной прародительнице низкопоклонства перед Западом в известной части русского литературоведения», якобы противостоящей русской революционной традиции Белинского, Чернышевского, Добролюбова[2].

Обратившись к трудам современных ученых, Фадеев особо обрушился на книгу И. М. Нусинова «Пушкин и мировая литература» (М., 1941)[3] и популярную брошюру академика В. Ф. Шишмарева «Александр Веселовский и русская литература» (Л., 1946). В заключение Фадеев призвал Академию наук и Министерство высшего образования СССР «поинтересоваться тем, что у нас в Институте мировой литературы им. Горького в Москве и в московском и ленинградском университетах возглавляют все дела литературного образования молодежи попугаи Веселовского, его слепые апологеты»[4].

О единодушном возмущении, которое вызвала эта статья Фадеева в среде гуманитарной интеллигенции, М. К. рассказывал Г. Ф. Кунгурову 25 августа 1947 г.:

Кстати, о пресловутой речи А. А. Фадеева – т. е. не о самой речи – она-то не вызывает сомнений и споров, – а о том образе, который посвящен Веселовскому и который поразил всех своей необоснованной категоричностью. Этот образ вызвал волну протестов[5]. По этому поводу ректор нашего Унив<ерситета>[6] говорил с т. Александровым[7], указав ему м<ежду> п<рочим> и на ту реакцию, какую, возможно, вызовет это заявление в кругах дружественных нам славянских ученых; на эту тему говорил с А. А. Ж<дановым> президент Академии наук С. И. Вавилов, и, наконец, было послано тому же лицу большое мотивированное письмо, подписанное ак<адемиком> И. И. Мещаниновым, ак<адемиком> И. Ю. Крачковским и ак<адемиком> И. И. Толстым[8], – составлялось же это письмо двумя-тремя учеными, среди которых есть и не