Путинбург - Дмитрий Запольский

Одевалась во что-то походное всегда. И ничего не выкидывала — квартира и дача были завалены хламом. Мне потом стало понятно, что не было у нее в памяти образца уюта. Не было никогда родного дома, чтобы вот прийти и окунуться в чистоту, в идеальный порядок вещей, где всё на своих местах, где всё всегда под рукой, где легко дышится от простоты и ясности. Где пахнет свежестью. Не было примера. Вся жизнь как в лесу, в палатке, в охотничьих избах. Питалась какими-то супчиками, концентратами. Ела ложкой, спать предпочитала в спальнике. Все свободное время читала. У нее была огромная библиотека, я потом насчитал семь тысяч книг. Но читала она, помимо научной литературы, в основном Диккенса. Она жила в мирке старой Англии, где Урия Хип олицетворял негодяя, а мистер Пиквик — положительного милого героя. Она пичкала меня Диккенсом, как малыша манной кашей. И ненавидела пианино. Оно от прадедушки осталось. И не могла слушать Бетховена. Видимо, Рихтер ей поперек горла на всю жизнь встал.

Я вырос в этой Майиной пыли и смятых бумажках, чахлых геранях на окнах и бесконечных тряпках в ванной, которые надо было выкинуть к чертям собачьим, но Майя их стирала и складывала в шкаф. В невкусной Майиной стряпне и спитом чае, в бардаке холодильника, где портились какие-то прошлогодние банки с вареньем, в затхлом запахе старых вещей и невыкинутого мусора в ведре. Я вырос в неуюте Майиной жизни и навсегда вынес эту травму из своего детства. Но это совсем другая история…

Когда мы с Леной поженились, Майе было уже под девяносто и она стала совсем слабой. Ленка сказала: мы должны взять ее к себе. И мы взяли. Она полюбила Майю. И та стала для нее чем-то вроде ребенка: Лена ей готовила завтраки и обеды, покупала новую одежду, гуляла с ней и слушала ее бесконечные рассказы. Мы сделали ей загранпаспорт и взяли ее в наше свадебное путешествие. Мы возили ее в Египет, Турцию и Таиланд. Она впервые в жизни увидела мир. В девяносто лет…

Майя всю жизнь была пчелкой. Летала с места на место, кому-то помогала, кого-то поддерживала, писала каждый день письма, открытки. Она была совершенной бессребреницей и себе ничего не покупала, все деньги тратила на родных. Помогала мне в юности, ничего не откладывала. Ну разве что на черный день рублей триста у нее всегда лежали под скатертью на заваленном книгами и какой-то ерундой пыльном столе. Она даже книги не особо покупала. Непонятно, откуда они брались, — дарили, наверное.

В 1960-е годы она работала над очень важной картой — геологической структурой Сибирской платформы. И сделала ее. В 1968 году карту выдвинули на Государственную премию и отправили Майю на Всемирный геологический конгресс в Прагу. Причем отправили вместе с выставкой сибирских минералов, которые Майя всю жизнь коллекционировала. Не как собиратель, а как ученый-петрограф. И вот надо же такому случиться: в Чехословакии начались известные события, и конгресс отменили. И вся коллекция, да и первый тираж карты сгинули, как и не было. Потом нашлись, лет через двадцать. И карта вышла под другой фамилией главного составителя. И премию дали, но не Майе, а толстому гаду — начальнику отдела, у которого Майя была заместителем. Я не видел, чтобы она сильно горевала по этому поводу. Как-то все это мирское шло мимо нее. Точнее, это Майя жила параллельно мирскому ходу вещей, каким-то интригам, каким-то взаимоотношениям.

Она никогда ни с кем не конкурировала, даже с моей мамой из-за меня. Она посвятила себя воспитанию племянника Мити. И возила меня на юг, в Крым, летом на дачу в геологический поселок Камешки под Ленинградом, покупала мне велосипеды и учила играть в английский крикет. Пела английские песенки, рассказывала сказки и заставляла читать Диккенса, Голсуорси, Стивенсона, Жюля Верна, Джерома и О. Генри. Она была ласковой мамой. Гладила меня по спине, когда я засыпал, нежными тонкими ручками своими в мозолях от всяких огородных тяпок и лопат, секаторов и граблей. Говорила: вот вырастешь большой и умный, станешь профессором, будешь самым талантливым и сильным! И я жил между трех мам: Дэзи, Эммы и Майи. Я, наверное, тогда стал ужасным манипулятором. Я мог получить что угодно. Даже мопед мне купили в двенадцать лет. Но вот ужасно обижался, что все три мамы не любили моего папу. Впрочем, это тоже совсем другая история. Папа был слишком умным и слишком талантливым интеллектуалом, а мамы были петербургскими интеллигентками, у которых жизнь отняла самое главное женское качество — умение создавать материальный уют.

Майя вышла на пенсию и посвятила себя целиком дачному участку. Выращивала какое-то невероятное количество смородины. Варила варенье и раздавала его родственникам, только банки просила возвращать. Когда началась перестройка, я уже стал журналистом. Майя все время спрашивала: а Горбачев — он хороший человек? А Ельцин? А Собчак? А Явлинский? Я смеялся, просил у них автографы для Майи и носил ей книжки с дарственными надписями. Ну какие они хорошие? Хороший человек разве может подняться выше участкового милиционера? Они политики, они вне этого критерия. Они же за власть борются, а в России все, кто хочет власти, изначально за гранью добра и зла. Майя кивала, но не понимала, о чем я. У нее были все только хорошие, а с плохими она не общалась. Точнее, общалась, конечно, но считала, что они тоже в душе хорошие, просто жизнь у них была тяжелая и вынуждала добрые черты скрывать за маской. Юнг[648] говорил, что в каждом мужчине живет некая женская сущность — посредник между сознанием и бессознательным. Он назвал эту сущность Анима. Вот и у меня такая есть. И ее зовут Майя. Я ее знаю…

Когда она переехала к нам, я договорился с какой-то элитной зубной клиникой, чтобы сделали Майе зубы. Своих у нее уже не было, импланты ставить не решились — все-таки возраст. Сделали ей какие-то супер-пупер-протезы. Она стала улыбаться и походить на американскую старушку. Я одевал ее в самые лучшие наряды — естественно, соответствующие возрасту и облику старой петербурженки. У нее появилась своя комната с мягкой уютной постелью, я привез ей ее Диккенса и Голсуорси. И она гуляла по финскому лесу в родной Куоккале.

Майя легко переносила долгие перелеты, все-таки почти летчик. Она быстро акклиматизировалась в тропиках. Я купил ей купальник в виде платьица, и она купалась в тропических морях — плескалась и радовалась, как девочка. Постепенно она возвращалась в