Лицом к лицу - Ирина Белогурова

что неслись по небу, точно табун диких коней, мелькнула звезда — яркая, дерзкая, пробившая серую пелену. И тут Иван улыбнулся. Улыбка его была внезапной, тёплой, как луч солнца после долгой зимы. Лицо, обычно угрюмое и замкнутое, на миг просветлело — словно девичье обещание, что взглядом клянётся любимой душе в вечной верности. Глаза его, тёмные, как омуты пруда, засияли, отражая тот далёкий свет.

Он стоял так, глядя в небо, и губы его шевелились — будто с кем-то говорил, тихо, доверительно. То ли обещал что-то звезде, то ли соглашался с её немым зовом, то ли спорил с ветром, что гнал облака прочь. Руки его сжались в кулаки, потом разжались, ловя дождь, а грудь вздымалась чаще, словно он вдохнул что-то живое, что давно ждало его в этой сырости и мгле. Вокруг шумел лес, капли барабанили по листьям, а Иван всё смотрел вверх, и казалось, что он вот-вот шагнёт туда — к той звезде, что пробилась к нему сквозь бурю.

Молнии рвали небо на куски, украшая дождь своей дикой игрой в реальность — в ту реальность, что дышала рядом, настоящая, живая, стекающая по рукам, как слёзы счастливой человеческой судьбы. Гром рокотал, будто смеялся над землёй, а капли срывались с туч, танцуя в воздухе, прежде чем упасть в объятия пруда. Тот жадно пил свой небесный напиток, и рябь на воде дрожала, словно благодарные поцелуи, что он посылал дождю, касаясь его ладоней невидимыми губами.

Иван сел у самой кромки воды, там, где трава уже пропиталась влагой и мягко прогибалась под ним. Мокрые волосы липли ко лбу, чёрные пряди падали на глаза, и он, морщась от жара, что бушевал внутри, откинул их назад горящей рукой. Ладонь его дрожала, кожа пылала — он был болен, давно болен. Не той хворью, что гнёт тело, а иной, глубокой, что сжигает изнутри. Пылал разум, как лес в засуху, пылало сердце, как угли в горне, пылала кровь, кипя в венах, пылало всё тело, истосковавшееся по чему-то большему. Он был влюблён. Влюблён в Ганну — в её тень, в её голос, в её зов, что тянул его к пруду, как нить судьбы.

Этой ночью он пришёл сюда не случайно. Шёл через лес, под раскаты грома, сжимая в руках пустую корзину, чтобы нарвать тех белых цветов — глаз мечты, что росли у воды. Он больше не мог без неё. Без Ганны, без её присутствия, что витало здесь, в каждом лепестке, в каждом шорохе осоки. Цветы были ему нужны, как воздух, — чтобы видеть их, чтобы чувствовать её ближе. Он присел на корточки у кромки, тронул холодную воду пальцами и прошептал, глядя в темноту: «Ночью она спит… не стану я тревожить её сейчас. Пусть спит, милая моя…» Голос его дрогнул, а в груди закололо — нежность мешалась с болью, с той сладкой мукой, что дарит любовь.

Ночь обнимала его тёплым огнём, пытаясь спалить то пламя, что пожирало Ивана изнутри. Ветер гнал волны по пруду, и вдруг вода всколыхнулась сильнее. Из глубины, будто рождённая самим дождём, поднялась Ганна. Обнажённая жажда в её глазах сверкала ярче молний, тело её, облитое водой, блестело в темноте, а мокрая ткань, что липла к коже, дразнила, обещая больше, чем могли вынести смертные. Она шагнула к нему, босая, с волосами, что струились, как тёмные реки, и обдала сердце Зозули огнём надежды. Иван замер, глядя на неё, а корзина выпала из рук, покатилась к воде. Он протянул к ней ладони, дрожащие, горящие, и прошептал что-то — то ли её имя, то ли молитву, — а она улыбнулась, и в этой улыбке был весь мир, весь огонь, вся жизнь, что он искал.

Утром дождь всё ещё лил, но уже не так, как ночью — не яростно, а печально, горько, словно небо оплакивало чью-то утрату. Капли падали медленно, тяжело, барабаня по пруду, где рябь расходилась кругами, точно вздохи. Иван стоял на берегу, и взгляд его был жутким — глаза горели лихорадочным огнём, тёмные, как бездна, а лицо искажала смесь тоски и решимости. Он шагнул в воду, босой, не замечая холода, что тут же впился в кожу. «Как вас тут много, мои дорогие… — шептал он, глядя на белые цветы, что качались на волнах, словно живые. — А где же Ганна? Где дети? Где ваша королева?» Голос его дрожал, срывался, и он пошёл дальше, глубже, пока вода не дошла до пояса, а потом и до груди.

Вот он поплыл, раскинув руки, борясь с течением, что тянуло его вниз. Вода была приятной на ощупь, мягкой, как шёлк, но в ней таилась безнадёжность, жестокость — она обнимала, чтобы задушить. Доплыв до середины пруда, где густо росли белые цветы, невинные и нетронутые, словно девичьи мечты, он вдруг дёрнулся. Что-то ударило его по ноге — резкое, холодное, будто чья-то рука пыталась оторвать от его души лапы отравленного огня желания. Он вскрикнул, но слабость уже сковала тело. Ноги запутались в длинных стеблях травы, что вились под водой, как змеи. А рука его, верная частица воли, тянулась к цветку, пытаясь сорвать хоть один. «Надо нырнуть…» — шепнул ему голос любимой, нежный, манящий, и Иван, не раздумывая, погрузился в тёмную глубину.

Там, под водой, его ждали сети — густые, липкие, сотканные из травы и мути. Любовь вырывалась из сердца, как птица из клетки, но глубина держала крепко. «Мне надо… надо эти цветы…» — твердил он, задыхаясь, а цветы обернулись ужасом. Они шептались, тянули его вниз: «Ещё, ещё, бери ещё, бери все, бери нас всех…» Их лепестки обвивались вокруг рук, ног, шеи, как жадные пальцы. «У меня есть нож, сейчас я отрежу…» — прохрипел он, нашаривая клинок у пояса. Лезвие блеснуло в мутной воде, но мул поднялся со дна, густой, как дым, и всё смешалось — где верх, где низ, где воздух?

Вдруг он увидел лицо. Женское, белое, спокойное, плывущее в толще воды. «Ганна, Ганна, моя любимая…» — выдохнул он, и пузырьки воздуха закружились вокруг. Иван рванулся к ней, вытянув руки. Она лежала на боку, длинные волосы струились над ней, как тёмный шёлк, а груди — полные, белые, словно те цветы — качали его разум, манили и стыдили счастьем, закрывая глаза. Сама Ганна спала… будто спала. Он коснулся её лица, пальцы дрожали, и вдруг — разрыв! Вода взорвалась криком в его груди. Иван схватил её за