Радуга - Пранас Трейнис

ее до дома, потому что Алексюса все нет как нет. Ему простительно. Пускай убаюкает своего крестника Пятрюкаса. Стасе ведь совсем с ног сбилась. Ей помощь нужна. А ты, Рокутис, веди себя вежливо. Не насвинячь, попросту говоря.

— Отстань, маменька, со своими поучениями. Я уже не маленький.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, барышня. Приходите завтра на остатки.

— Спасибо.

Всю дорогу Рокас провожал барышню Кернюте под руку молча, боясь, как бы не пошатнуться, потому что чистый, душистый весенний воздух вскружил голову, еще больше укрепив безумную мысль — рассказать о своем грехе и, упав на колени, завоевать сердце белой лебеди. Однако на дворе совершить такой подвиг не было возможности. Поэтому, проводив барышню до крыльца школы, Рокас Чюжас еще больше посерьезнел и попросил пустить его в дом.

— Рокутис, не забывай, что ты своей маме обещал.

— Мама ничего не знает, что со мной. Я должен вам свою тайну выложить. Вы сами несчастны. Вы меня поймете.

— Рокутис, ради бога...

— Вы, барышня, не хотите даже выслушать меня?

— Завтра, Рокутис. Завтра.

— Завтра, барышня, меня может уже не быть...

— Не дури, Рокас. Я рассержусь.

— Вы мне не верите?! — воскликнул Рокас и, охваченный артистическим вдохновением, вынул из кармана револьвер да сунул его под нос барышне Кернюте. — Я застрелю эту черную рысь... ей-богу! Сегодня же ночью... А потом сам себе пулю в лоб пущу... Я не могу жить без вас, барышня... Я не могу видеть ваших несчастных глаз. Все вас жалеют в Кукучяй. Все. Я отомщу за всех босяков.

И понесла бы тут Рокаса Чюжаса пьяная фантазия, и сказал бы он много, много прекрасных слов, как Тадас Блинда в конце драмы учительницы Кернюте, но Кернюте вырвала у него из рук револьвер и вежливо попросила разбойника идти домой выспаться, чтобы завтра, с самого утра явившись к ней смог бы открыть свое сердце на трезвую голову и не заплетающимся языком. А чтобы Рокас Чюжас ей поверил, Кернюте поцеловала его в лоб и ласково сказала:

— Спокойной ночи, Рокутис. Сладких снов...

— Вы меня не выдадите... Я знаю, барышня. Знаю, что оружие мне вернете.

— Завтра, Рокутис. Завтра сможешь забрать. Я его не съем.

— Спасибо вам, барышня учительница.

— Не за что, Рокутис.

— Как это не за что? Вы спасли мне жизнь на одну ночь.

— Иди, Рокутис, домой. И не пей больше.

— Не буду, даю слово. Только вы, барышня, будьте со мной ласковее.

— Я люблю тебя, Рокутис. Очень люблю. Ты хороший. Послушай меня — иди домой.

— Иду, барышня. До завтра.

— До завтра, Рокутис.

— Подождите. Еще одну минутку.

Но дверь захлопнулась. Долго стоял Рокас Чюжас, прислонившись лбом к косяку двери школы. Долго шептал прекрасные слова барышне Кернюте, пока не забыл данное ей обещание и вместо того, чтобы вернуться домой, отправился в избу Валюнене к братству гулящих босяков, по дороге разбудив Альтмана и выклянчив в долг два пол-литра... Пил и пел вместе со всеми, как равный с равными. И хвастал перед мужиками, что крестная его на завтрак к себе пригласила и бил себя в грудь кулаком, клянясь, что ни за какие деньги на хутор Блажиса не вернется, потому что косоглазая Микасе — уточка дурной породы по сравнению с белоснежной лебедушкой из кукучяйской школы.

А когда заснул Рокас, приснился ему лес с картины Андрюса. Только все птицы и звери там не на лося смотрели, а на белую лебедь, которая поднималась из лужи, бросая наземь белое, мучительно белое перо...

Проснулся Рокас от того, что его дергали за ухо, и страшно удивился, что лежит он в своем доме, на кровати отца, что ослепительный луч солнца падает из окна, что мать смотрит на него заплаканными глазами.

— Что случилось?

— Вставай, ирод. Кернюте застрелилась.

Рокас своим ушам не поверил. Сегодня же пасха... Не день врунов.

— Кто тебе сказал, маменька?

— Пурошюс прибегал. Отца увел свидетелем. Беги и ты, Рокутис, и тебе он велел прийти... — и зарыдала Розалия, запричитала.

Рокас приподнялся, сел, обеими руками схватился за гудящую голову. Неужели правда? Неужели не суждено исполниться его мечте? Неужели ему опять придется вернуться в серые будни и никогда-никогда не сможет он исповедаться учительнице. Ни себя, ни другого за нее не застрелит? Неужели Рокасу суждено оставаться обыкновенным вруном и вором? Господи, или тебя нету, или... будь ты...

7

Несколько суток после похорон учительницы Кернюте Тамошюс Пурошюс места себе не находил ни дома, ни на дворе. Куда ни шел, что ни делал, все видел самоубийцу, словно ангела божьего, обряженного в белое подвенечное платье, все слышал дрожащий голос Виргуте на кладбище, когда Розалия, подняв ее на песчаный холмик, попросила всех рыдающих баб замолчать и выслушать стихотворение из книжки, которую Рокас нашел в комнате учительницы после посещения уголовной полиции. Растоптанную.... Рядом с кроватью. (Чего желать от пьяных!) Первые слова этого стихотворения останутся в памяти Пурошюса навеки:

Когда-нибудь, о мой апрель,

Ты вновь сюда вернешься,

Вернешься ты, дружок апрель,

Но мы не улыбнемся.[26]

Нет больше учительницы. Нет единственного человека в Кукучяй, который верил в талант Пурошюсова Габриса. Господи, не завидуй ее счастью хоть на том свете и сжалься над Пурошюсом, который здесь, на земле, вконец запутался. И не когда-нибудь: в святую ночь пасхи, исполняя Иудовы обязанности, из одного панического страха, чтобы злой шутник не стрельнул в окно его избы да не нагнал на его Габриса падучую. Да будет проклят этот Чюжасов шалопай Рокас, тайну которого случайно подслушал Пурошюс и сам не устоял перед желанием подобно подростку заглянуть в светящееся окно учительницы, в надежде увидеть ее в одной сорочке...

Из-за Рокаса, о господи, Пурошюс стал свидетелем самоубийства Кернюте. Мало того, обворовался, как последняя сволочь, и даже сейчас таскает за голенищем сапога пачку денег покойницы, накопленных на приданое, утешая себя мыслью, что со временем можно будет превратить их в музыкальный инструмент — аккордеон