Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

– они, мать и дочь, остались прежними, и «круг» их, как и раньше, ему недоступен; он по-прежнему «непонятлив»: ему невдомёк, что для них говорить при посторонних о личном горе не принято, и он «всё дивился, что и Таня, и её мать

не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать, – или, может быть, держали фасон?». Он

злорадствует, видя десятилетнюю дочку Тани, с «чудесной, отечественной пе-вучестью» говорящую по-русски: «Небось, теперь не на что учить детей по-иностранному». И ему кажется, что Таня, «что-то спутав, уверяла, что он её

когда-то учил революционным стихам о том, как деспот пирует, а грозные

буквы давно на стене уж чертит рука роковая», – автор устраняет из памяти

героя неуместный теперь для обсуждения эпизод, – да и зачем его теперь помнить, если пафос пропагандиста революционных настроений был всего лишь

позой, прикрытием эгоистической, личной зависти и исступленного желания

быть принятым в вожделенный доминантный «круг», – а вовсе не «классовой»

солидарностью с «народом».

«Беседа не ладилась… Он встал, простился, его не очень задерживали.

Странно дрожали ноги. Вот какая потрясающая встреча… Какое ужасное на

душе беспокойство… А было ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых, потому, что Таня оказалась такой же привлекательной, такой же не-уязвимой, как и некогда».

Эта фраза, начинающаяся с «Во-первых…», – последняя в рассказе. А

первой была: «Во-вторых, потому что в нём разыгралась бешеная тоска по

России». Логика понятна: круг замкнулся, каждый возвратился в свой: ни война, ни революция в этом отношении ничего не изменили. Осадком осталась

только «бешеная тоска» по прежней России, разыгравшаяся у Иннокентия из-за «ужасного на душе беспокойства» после встречи с Годуновыми-Чердынцевыми, – тоска, мстящая за прошлое невозможностью её утоления в

настоящем.

Судя по тому, что двадцать лет назад упомянутому в рассказе «мальчику»

(Фёдору) было «лет тринадцать», а рассказ написан в середине февраля 1934

года, время парижского рассказчика совпадает с временем автора. И оба эти

времени, в свою очередь, вплотную следуют за ещё одной, знаменательной

датой: с 26 января по 10 февраля 1934 года в Советском Союзе проходил 17-й

съезд ВКП(б), на котором было объявлено о победе социализма «в одной, от-245

дельно взятой стране», в честь чего съезд был назван Съездом победителей.

Одновременно, с той же трибуны, предрекалось «обострение классовой борьбы», – и обо всё этом широковещательно сообщалось всему миру. Изгнанник

Набоков, всегда с неутолимой ностальгией следивший за происходящим на

покинутой родине, не мог не знать об этом.

Эти совпадения совокупно взывают: «бешеной тоске» и впрямь впору

разыграться! Вновь, с обострившейся болью, вставал вопрос: каким образом

стремление разночинной интеллигенции к демократизации общества обернулось бандитским переворотом Ленина и режимом поголовного рабства Сталина? С каких пор к этому шло и кто виноват? Не потому ли мать Тани, при случайной встрече в Париже вспомнив и узнав Иннокентия, поздоровалась, «глядя не в лицо ему, а как-то через его плечо, точно за ним стоял кто-то», – кого

она там увидела – Чернышевского, Маркса, Ленина? И с какой грустью, «ещё

недостаточно исследованной нами», вспоминал свою молодость Иннокентий?

Почему ему было жаль «всего связанного с нею – злости, неуклюжести, жара,

– и ослепительно-зелёных утр, когда в роще можно было оглохнуть от иво-лог». Может быть, «вместе с поднимающейся от вздоха грудью» поднялось в

герое и сожаление о напрасно потраченной на негодные увлечения молодости?

И чего он добился, бывший «троечник», даже и с помощью заботливого и деликатного барина? Он не профессор, он всего лишь ассистент профессора –

это и без революции вполне доступно было; в ненавистный, но и завидный для

него «круг» его всё равно не приняли, а Россию, из-за зарвавшихся «революционеров», потеряли все – и он, и бывшие «баре», – стоило ли? Такова, похоже, подразумеваемая мораль рассказа.

«Круг» был напечатан в парижской газете «Последние новости» в марте

1934 года. Впоследствии, комментируя его публикацию в английском переводе, Набоков заметил, что структурно он подобен четвёртой главе «Дара» –

«змеи, кусающей собственный хвост».1 Художественный шедевр редкостного

обаяния и на свой лад – отчасти и психологической убедительности, это произведение, разумеется, впрямую не подотчётно «дуре-истории». Набоков и не

был историком – он был писателем, а его воинствующий антиисторизм слишком хорошо известен (и психологически понятен и простителен – от этой «ду-ры» ему жестоко досталось). Так что предъявлять к этой короткой, но и исключительно насыщенной амбивалентными смыслами зарисовке какой-то исторический инструментарий как будто бы неуместно. И всё же…

Вторгаясь в этом рассказе в сферы социального с совершенно конкрет-ными привязками к месту и времени (пик воспоминаний героя приходится на

1913 год, место – имение под Петербургом), автор тем самым, волей-неволей, берёт на себя долю ответственности за адекватное описание и трактовку соци-1