Оруэлл - Юрий Георгиевич Фельштинский

у Оруэлла жалки, уродливы, но вместе с тем трогательны в своей беспомощности. Однако оказывается, что войны – не более чем пропагандистский прием для одурачивания толпы, настоящие войны с применением атомного оружия остались в прошлом. Во время, описываемое Оруэллом, в мире существуют только три сверхдержавы. Одна из них, Океания, где происходит действие романа (в нее входят территории бывших Великобритании, США и других не существующих теперь стран), постоянно в союзе с другой – то с Евразией, то с Остазией – якобы воюет с третьей. С кем воевала Океания и с кем была в союзе вчера, никто не знает, потому что история постоянно переписывается; то, что происходит сегодня, факт абсолютный, нерушимый и вечный, причем опрокинутый в прошлое: существует только то прошлое, каким его желают видеть нынешние правители.

То и дело публикуются победные сводки, то и дело в Лондоне рвутся ракеты, убивая мирных обывателей, о чем забывают буквально через минуты. Но всё это – войны фиктивные, которые совершенно необходимы, чтобы непрерывно соблюдалось военное положение, чтобы население пребывало в страхе и покорности. Страшнее внешних врагов враг внутренний, олицетворяемый Голдстейном и его тайным Братством, которое оказывается таким же фантомом, как и внешние противники. Зато периодические публичные казни «изменников», «шпионов» или пленных (каких пленных, если войны на самом деле нет?) – достойное зрелище для толпы, которая благодаря ему оказывается еще более свирепой и бесчувственной, единой в полном отсутствии нормальных человеческих эмоций, вдохновляемой лишь жестокостью. Один из персонажей рассказывает: «Красивая получилась казнь… Когда им связывают ноги, по-моему, это портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык, я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила».

Отдельными штрихами Оруэлл показывает, что тоталитарная система обречена на экономическое прозябание, что жестко регулируемое плановое государственное хозяйство, не дающее выхода частной инициативе и свободному рынку, неизбежно влечет за собой возрастающие трудности для всего населения, кроме членов Внутренней Партии – крохотного правящего слоя. Вот описание дома «Победа», в котором живут чиновники средней руки: «От стен и потолка постоянно отваливалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе. Крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении». Люди едят отвратительную эрзац-пищу, одежду выдают по талонам (Уинстону на год полагается три тысячи талонов, а за пижаму надо отдать шестьсот). При этом пропаганда непрерывно твердит об экономическом процветании, а статистика – всего лишь одно из пропагандистских средств: «Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком… Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. То пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки; а теперь вот – лезвия. Достать их можно было тайком – и то если повезет – в “свободном” рынке». Как видим, и в почти «совершенном» тоталитарном обществе не всё тоталитарно: люди просто вымрут, если не будет существовать «свободный рынок» с набором самых необходимых товаров, формально строжайше запрещенный, но функционирующий с негласного ведома высшего руководства.

Все эти «мелочи» просто не заслуживают внимания одураченных людей. В замутненном сознании населения Океания идет от успеха к успеху. Однако некоторые неудачи всё же необходимо признавать. И как раз на этот случай «Большому Брату» крайне необходим Голдстейн, которого можно сделать их виновником. Собственно говоря, утверждает пропаганда, никаких неудач нет только благодаря бдительности и всеобщему энтузиазму, предотвращению злокозненных планов Голдстейна. В таком подходе одновременно представлены картина советской сталинской действительности и общий социологический посыл тоталитаризма.

Одна из важнейших социальных проблем, поставленных романом, – проблема толпы, в частности при тоталитарной системе. Оруэлл отчетливо понимал, что сам термин «толпа» – не просто ходкое слово с ругательным или по крайней мере негативным оттенком, а конкретно-социологическая категория, требовавшая объяснения. В отличие от ряда авторов, которые полагали, что толпой легко манипулировать силам, стоящим у власти, он подходил к этому понятию более осторожно. Он улавливал социальную динамику, непредсказуемость поведения массы людей, опасности, заключенные в ней для различных сил, в том числе и для правящей верхушки. Он уловил, что огромным человеческим массам свойственны законы сцепления, в силу которых «патриотические», даже истерические порывы этих масс могут вдруг, под влиянием поворота настроения, вызванного ловким демагогом, бросившим энергичный лозунг, быть повернуты в прямо противоположном направлении. Он понимал, что толпа и личность находятся в сложном взаимодействии, что в определенных ситуациях личность может оказаться в плену толпы, которая при любом раскладе остается разрушительной силой.

Отсюда необходимость для диктатора держать толпу под неукоснительным контролем, ни на мгновение не ослаблять ее идеологическую обработку. Отсюда повсеместные плакаты с огромным портретом и надписью «Большой Брат смотрит на тебя», «двухминутки ненависти» и «недели ненависти», служащие этому убийственному, умертвляющему сцеплению «винтиков» и «гаечек» в единый механизм: «Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд, и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда нападали на всё собрание гнусные корчи страха и мстительности. Исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращаясь в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и не нацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы». Даже герой книги, внутренне ненавидящий систему, поддается этому общему отвратительному чувству, становится частью толпы, «кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула». Элементом толпы может стать любой человек, живущий в тоталитарном обществе, кроме самих диктаторов, – таков один из важнейших выводов писателя.

Толпа у Оруэлла подразделена на два слоя. Верхний – это члены «внешней партии», рядовые представители государственной машины – министерств, ведомств, прессы и т. п., пользующиеся элементарными бытовыми преимуществами по сравнению с низшим слоем. Низший слой – «пролы» – это придавленная масса, не умеющая мыслить абстрактно, не знающая ничего, кроме того, что ей соблаговолят сообщить власти, озабоченная только тем, как прожить сегодняшний день, не быть особенно голодной и получить самые примитивные удовольствия. Нет предела внушаемости толпы, а в толпу можно превратить сообщество, нацию, весь мир. На вопрос, можно ли погасить звезды, Оруэлл отвечает: можно, если договориться, что их нет; еще вернее – если заставить себя поверить в это; совсем надежно – если люди считают, что звезд нет и не было.

И всё же, если существует некая тень надежды на ликвидацию системы Океании, то она