Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

едва ли может оную вознаградить. Простите, милый и почтенный! ‹…›

Пушкин – А. И. Тургеневу.

Из Одессы в Петербург.

14 июля 1824 г.

52

А. М. Сумароков

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Я вспомнил о том неожиданном обстоятельстве, которое доставило мне случай в стенах Ришельевского лицея, еще воспитанником 4-го класса или реторики, как тогда называли, удостоиться беседы с нашим бессмертным поэтом…

В 1824 г. в июле месяце, числа не помню, во время каникул, я, воспользовавшись данной нам, оставшимся в заведении воспитанникам, свободой, отправился утром, после завтрака, в свой класс, чтобы секретно прочитать принесенную мне из города поэму Пушкина «Руслан и Людмила» (поэма эта тогда считалась для нас запрещенною книгою и вообще, кроме казенной хрестоматии мы ничего не читали), а из предосторожности взял речи Цицерона на случай внезапного посещения начальства. У меня была привычка читать вслух, и я, взобравшись на кафедру, стал громко декламировать стихи. Прочитавши уже довольно, я остановился, чтобы перевести дух, вдруг слышу чьи-то шаги в коридоре и, полагая, что это инспектор или надзиратель, я поспешно спрятал поэму в кафедру, и развернувши Цицерона, стал с жаром декламировать первую попавшуюся мне речь… В это время входит в класс незнакомая особа в странном костюме: в светлосером фраке, в черных панталонах, с красной феской на голове и с ружейным стволом в руке вместо трости. Я привстал, он мне поклонился и не говоря ни слова, сел на край ученической парты, стоящей у кафедры. Я смотрел на это с недоумением, но он первый прервал молчание:

– Я когда-то сидел тоже на такой скамье, и это было самое счастливое время в моей жизни.

Потом, обратившись прямо ко мне, спросил.

– Что вы читаете?

– Речи Цицерона, – ответил я.

– Как ваша фамилия?

– Сумароков.

– Славная фамилия! Вы, верно, пишете стихи.

– Нет.

– Читали вы Пушкина?

– Нам запрещено читать его сочинения.

– Видели вы его?

– Нет, я редко выхожу из заведения.

– Желали бы его видеть?

Я простодушно отвечал, что, конечно, желал бы, о нем много говорят в городе, как мне передали мои товарищи.

Он усмехнулся и, посмотревши на меня, сказал:

– Я Пушкин, прощайте.

Слова эти поразили меня, и хоть мне было тогда 16 лет, но я почувствовал какое-то особое волнение. Сказав это, он направился к дверям. Я проводил его до самого выхода и смотрел на него с особенным любопытством. Когда мы шли по длинному коридору, он сказал:

– Однако у вас в Лицее, как вижу, свободный вход и выход?

– Это по случаю каникул; так как осталось мало воспитанников в заведении, то начальство полагается на наше благоразумие и не стесняет нас особенным надзором.

С этим мы расстались, и я уже никогда не видел Пушкина.

2-я половина 1880-х гг.

53

Нижеподписавшийся сим обязывается, по данному от г. Одесского градоначальника маршруту, без замедления отправиться из г. Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г-ну гражданскому губернатору. Одесса, июля 29-го дня 1824.

Коллежский секретарь Александр Пушкин

54

По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1.621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять руб. четыре коп. получил.

Коллежский секретарь Александр Пушкин

55

При отправлении в июле месяце текущего года по Высочайшему повелению из Одессы в город Псков Коллежского Секретаря А. Пушкина, выдано ему на прогоны по моему назначению из расходной канцелярии Одесского Градоначальника суммы 389 р. 4 к. Сверх того из собственной моей канцелярии отпущено ему, Пушкину, под расписку 150 р. в счет бывшего его жалованья за Майскую треть, которое из С. – Петербурга высылалось в мою канцелярию, но за означенную треть ничего прислано не было. – Так как обе сии суммы следуют в возврат канцеляриям моей и Одесского Градоначальника, то я покорнейше прошу, Ваше Сиятельство, учинить благосклонное с Вашей стороны распоряжение о высылке ко мне помянутых 539 р. 4 к.

Μ. С. Воронцов – К. В. Нессельроде.

Из Одессы в Петербург.

30 ноября 1824 г.

56

К МОРЮ

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный,

Как зов его в прощальный час,

Твой грустный шум, твой шум призывный

Услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный,

Заветным умыслом томим!

Как я любил твои отзывы,

Глухие звуки, бездны глас

И тишину в вечерний час,

И своенравные порывы!

Смиренный парус рыбарей,

Твоею прихотью хранимый,

Скользит отважно средь зыбей:

Но ты взыграл, неодолимый,

И стая тонет кораблей.

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтический побег!

Ты ждал, ты звал… я был окован;

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я…

О чем жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы…

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел… Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран.

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

А. С. Пушкин.

1824

57

А. И. Подолинский

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

В 1824 году, по выпуску из Петербургского университетского пансиона, я ехал, в конце июля ‹…› к родным моим в Киев. В Чернигове мы ночевали в какой-то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского лицея?» На мне еще был казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским.

Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.

– А! Так вы были вместе с моим братом, – возразил собеседник.

Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.

– Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе.

Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела пред этим именем, и легко можно себе представить, как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостию.

Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем