Эмиграция. Русские на чужбине - Коллектив авторов

На мою выставку устремился весь Нью-Йорк. Элсин магазин вошел в моду. Но и только. Люди приходили поболтать и поглазеть на сокровища, а вернее — на нас с Ириной. И разглядывали безделушки, и нас, и жалели нас, и от души пожимали нам руки, и уходили, ничего не купив. Одна растрепанная экстравагантная дама пришла в магазин и потребовала показать ей the black ruby (черный рубин). Она, дескать, для того приехала из Лос-Анджелеса и не уедет, пока не увидит. Еле отделались мы от любознательной гостьи.

Вещи не продавались, и отнес я все в фирму Картье. Пьера Картье знал я лично. Человек он был услужливый и честный. На его содействие мог я вполне рассчитывать.

А деньги у нас кончились. Никто о том не догадывался, ибо трудностей своих мы ни с кем не обсуждали. В Нью-Йорке главное не что в душе, а что за душой. И мы по-прежнему вечерами выходили в свет, Ирина — в черном жемчуге, я — во фраке. Ночью Ирина мыла белье в ванной. Днем я бегал по делам, своим и эмигрантским, а Ирина убирала и стряпала.

Наша фанатично преданная Смирнова изредка приходила помочь. Выступала она в ночном кабаре неподалеку от нас и заявлялась часто в пять утра с карманами, полными снеди, которую утянула со столов своего заведения. Однажды принесла колоссальный букет цветов — еле втащила. Ирина знала, что она сама без гроша, и попеняла ей, что попусту тратит деньги. «Да не тратила я, — сказала Вера. — Он стоял в вазе в отеле «Плаза». Я взяла, и бежать. Никто не заметил». Порой она приходила к нам на весь день, взяв с собой дочек и заперев мужа в чулане или уборной.

В эти постные наши дни из Парижа приехал мой шурин Дмитрий и устроился жить у нас. Он-то ждал, что у нас денег куры не клюют, и охал и ахал, узнав, что мы чуть что не побираемся.

Рембрандты тем временем лежали у Виденера, а гульбенкяновские, то есть теперь мои 225 000 долларов — в банке. Это при том, что в кармане у меня пусто. Через моего адвоката Виденер известил меня, что желает повторно купить картины, но цену предлагал негодную. Но главное: я уж обещал Гульбенкяну. Адвокаты, однако, думали иначе. По их мнению, обещание на словах — все равно что ничего. С точки зрения профессиональной они, конечно, были правы. Но с точки зрения человеческой слово для меня равносильно подписи. И я сказал, что, если суда не миновать, я готов.

Наконец черный жемчуг продали. И жизнь наша сразу изменилась. Ни стирок более, ни готовки с уборкой. Настал период временного благополучия.

Русская колония в Нью-Йорке была достаточно велика. Встретили мы старых знакомых. Оказались тут друзья наши полковник Георгий Лиарский, товарищ мой по гимназии Гуревича, талантливый скульптор Глеб Дерожинский, сделавший в ту пору прекрасные скульптурные бюсты, Иринин и мой. Новые нам люди барон с баронессой Соловьевы скоро также сделались нашими друзьями, притом близкими. Посещали мы круги в основном художественные и музыкальные. Рахманиновы, муж с женой Зилоти и особенно жена прославленного скрипача Коханского отнеслись к нам с огромным участием в наши самые тяжелые дни. Однажды Рахманинов исполнил свою знаменитую прелюдию до-диез минор, а после дал интересное объяснение, сказав, что прелюдия выражает муки человека, заживо погребенного.

Барон Соловьев работал у авиаконструктора Сикорского и однажды сводил нас к нему. Только что у себя в мастерской с помощью всего шести русских офицеров-авиаторов Сикорский построил свой первый самолет. Визит закончился обедом в загородном домике Сикорского, где жил он с двумя своими старухами сестрами.

Иногда Соловьевы возили нас к другу своему, генералу Филиппову, купившему частное владение в горах в четырех часах езды от Нью-Йорка. Проводили мы там прекрасные дни, особенно Ирина, уставшая от светской нью-йоркской жизни. Это был уголок России. Хозяева, жилье их, домашний уклад, даже снег вокруг словно говорили нам, что мы дома, на родине. Днем катались в санях, вечером, отведав борща и пожарских котлет, собирались у камина, набитого дровами. Одним каминным пламенем комната освещалась… Я брал гитару, и пели мы русские песни. Счастьем было сидеть здесь, вдали от Нью-Йорка, от нью-йоркской, утомительно-светской суеты и фальши.

Существовал в ту пору в Нью-Йорке ресторан «Русский Орел», принадлежавший генералу Ладыженскому. Генеральша, для близких Китти, была уж не первой молодости, но лихо, как девица, отплясывала русскую в сарафане и кокошнике с двуглавым орлом. Плясала она и цыганочку, а то и менуэт в робронде и пудреном парике. Но, конечно, не на нее ходили мы в «Орел», а на трех танцоров-кавказцев в белых черкесках. Один из них, Таухан Керефов, танцевал особенно замечательно.

Русский Красный Крест в Штатах, как, впрочем, и везде, остро нуждался в средствах. Председатель его, г-н Бурмистров, обратился к нам за содействием. В ответ мы организовали международное общество «Russian Refugee Relief Society of America and Europe». Целью его было обучение русских эмигрантов ремеслу, позволявшему прокормиться теперь и в будущем.

Ирина от себя лично бросила клич по Америке и Европе: «Прошу, помогите! — писала она. — Помощь ваша позволит изгоям снова стать членами общества. И в день возвращения на родину они вспомнят с любовью и благодарностью тех, кто помог им на чужбине в трудную минуту».

Откликнулись многие влиятельные люди. Появились комитеты по организации благотворительных аукционов и вечеров. На славу удался нам бал, данный в пользу кавказских эмигрантов. Живописные танцоры и дети танцоров с их лезгинками были гвоздем программы. Успех огромный. Сбор тоже. Благодаря в основном Керефову, старавшемуся для нас, не щадя сил. Он был и устроитель, и исполнитель. Таухан, как и все кавказцы, дружбу ставил превыше всего. Верно, я заслужил его дружбу тем, что спас кавказских эмигрантов от голода, а его самого — от электрического стула. Красив и обаятелен, он был вечный дамский любимчик. Так, влюбилась в него одна замужняя дама и его стараниями забеременела. Но уговорами секретаря обманутого мужа и трудами повивальной бабки нежеланное дитя не появилось. Таухан, узнав о том, разгневался. Тонкостей в законах нашей европейской чести дикарь не понял. За убитого отпрыска он ничтоже сумняся решил убить разом и жену, и мужа, и секретаря, и повитуху. И для того немедленно купил револьвер. По счастью, накануне массового убийства он вздумал прийти