О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

Самуил Лурье – прикасался. Он был серьезный человек, человек мысли. Дерзкой мысли. Мысль же опиралась, я думаю, вот на что: ты и так не оптимист. Чего ж бояться?

Страх и на самом деле ушел.

Разум за себя постоял. Он-то знает, что и как следует преодолевать и каким эмоциям давать волю. Самуил Лурье, несколько лет обдумывая, как лучше написать о Салтыкове-Щедрине, неожиданно принялся сочинять сначала о Мериме, затем о Шекспире. Плюс к тому вклинилась Ватсон, кстати срифмовавшаяся с Надсоном. Автор и вообще изначально больше интересовался Надсоном, его метил в главные персонажи. Но уже было не до рифм, не до игр на читательском поле. «На полит. географию мне наплевать, но в каком унижении совесть и как упивается своей наглостью подлость. 66-й сонет, да и только», – размышлял он в совсем близкое от наших дней время. «Но, – сказал поэт, – сонета 66-го не перекричать». Прекрасный случай вступить в свои права разуму. Он и повел в сторону неутраченного покуда времени, издавна научив не поддаваться, когда не надо, игривым соблазнам, тем паче эмоциям. Во всем 66-м сонете важен теперь был только спадающий на шепот тихий конец последней строчки: «…I leave my love alone». То, чем Самуил Лурье жил, точнее говоря, то, без чего он не мог жить, в конце концов явило себя словесностью. Теперь можно было в этом даже и признаться.

Бывает, найдешь сюжет не то чтобы посильнее «Фауста» Гёте, но тот, что тебя самого затрагивает много больше, чем, скажем, повесть о веронских влюбленных, печальнее которой, всем известно, на свете не сыщешь. Но кому в чем печаль. В последней завершенной работе Самуил Лурье осмыслил трагедию Шекспира как повествование о Меркуцио… То есть о любви к острым словам и презрении к бесчестному смирению всех без разбора Монтекки и Капулетти. Меркуцио никому из них не родня и не ровня. Ибо читал Петрарку.

Кое-что он надумывал – для быстроты развития сюжета и его остроты. Обычное, в общем-то, право художника, особенно у питерского литературного поколения, в юности увлеченного Юрием Тыняновым и не пропустившего мимо ушей его заявление: «Там, где кончается документ, там я начинаю. ‹…› Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное». У Лурье перекрывание документа в поисках «главного» дает эффект резкий, пусть и рискованный.

Ни 66-й сонет, ни Самуила Лурье не перекричишь. Потому что говорит он негромко и с такой напряженной интонацией, что любой трибун сорвется на второй строчке. Доходчива Санина речь лишь для тех, кто еще умеет оставаться один на один с книгой. Кому досаждает всякое громкоговорение.

Кто только из пишущих-выступающих не цитирует нынче с пиететом Тютчева: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Полтораста лет тому назад это было мгновенным озарением, выпорхнувшей из-под пера гения «бабочкой». Теперь превратилось то ли в отечественное «авось», то ли в лукавый путь приобщения к «благодати» за чужой счет. Самуилу Лурье дарованы были иные, лучшие права: предугадывать, что́ при помощи слов можно натворить и что́ мы еще при их помощи натворим.

Майя Беленькая. Потеряно – не все

Все равно какой-нибудь мальчик, совсем один, далеко, в глуши – раскроет старый журнал… Через двадцать, через сто лет раскроет! И я, давно мертвый, этому мальчику буду как брат. Потому что мыслить – очень трудно. И очень весело, если хотите знать, да где вам!

С. Лурье. Литератор Писарев

Он знал, он знал… Хотя Самуил Аронович, конечно, писал не о себе. Цитата принадлежит его герою из книги «Литератор Писарев». Но я все время думаю о том, что это – о Лурье. Потому что он теперь уже навсегда для всех читающих, мыслящих, печалящихся – как брат, как друг, как очень дорогой человек.

И ведь правда: рядом с ним начинаешь мыслить как минимум весело. Хотя это действительно очень трудно.

И иногда очень грустно.

Ну потому что не можешь смириться с тем, что Самуила Ароновича больше нет. Вроде бы и время прошло, а тебе больно, как вчера. И ты читаешь его книжки, вернее перечитываешь в десятый раз, и плачешь, и смеешься, и забываешь о том, что это уже литературное наследие и он уже никогда ничего не напишет. И прах его развеян в далекой Калифорнии, над городком Пало-Альто…

И вот решаешь написать о нем. А права-то не имеешь. Ну потому что есть сотни людей, талантливых, известных, облеченных званиями и регалиями. И друживших с ним. И называющих его – Саня. И есть – близкие, родные…

А ты кто? Да никто. Просто читатель, чужой человек. Правда, у тебя в компьютере довольно много его писем. Прекрасных. Печальных. Веселых. Поддерживающих. И несколько книжек (все в закладках) с добрыми словами – от него. И тепло его есть. Хотя ты с ним ни разу не виделся.

А вот можно сказать, что ты виделся с человеком, который тебя не видел?

Я виделась. В столицу Баварии приезжала на какой-то выездной литературный семинар группа писателей. Там много замечательных людей было: Кушнер, Чупринин, Немзер. И среди них Самуил Аронович. И я, конечно, не решилась подойти. Издалека любовалась.

Но как-то ведь мы подружились… У меня и доказательство есть: письменное!

Открыла однажды его письмо (было это 3 ноября 2011 года), стала читать и поверить не могла: «Очень болею гриппом и не могу отвечать по-человечески. Просто хочу сказать, как я рад, что мы – будем считать – теперь друзья».

Как я была счастлива – не передать. Про грипп даже поначалу пропустила. Потом исправилась, советы давала.

Думаю, что историю нашего знакомства надо бы рассказать. Она почти фантастическая, прекрасная и горькая одновременно. И такая сложносочиненная. Потому что в ней, как в матрешке, спряталась своя история, а дальше – еще и еще.

Это было одно из самых счастливых знакомств в моей жизни. Тем более что так я ни с кем никогда не знакомилась. Может быть, потому, что живу сейчас в Мюнхене. Не очень далеко от России, но все же… Выпадаю периодически из контекста. Из литературного, да и из общественного.

И вдруг – кажется, совсем недавно это было, а сейчас я понимаю, уже получается десять лет назад, – совершенно неожиданно приносит мне немецкий почтальон бандероль. А там книжка. Маленькая. Правда, не худенькая. И при этом, как я уж потом оценила, – весьма тонкая. С названием странным – «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма». Между прочим, сам автор