Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

Ещё с двадцатых годов.

Вместе рубали белых

Шашками на скаку,

Вместе потом служили

В артиллерийском полку…

Е.П.: А я вот не помню. С детства корчил из себя оппозиционера, хотя им не был… Что мне Симонов? Мне Евтушенку и Вознесенского подавай. «Свежести! Свежести! Хочется свежести! Свадебной снежности и незаслеженности». Или «В век разума и атома мы – акушеры нового. Нам эта участь адова по нраву и по норову»…

М.Г.: …И самую главную коллизию – верно, как раз и взволновавшую юного Василия, – хорошо помню. Дееву нужно послать на смертельно опасное задание сына своего погибшего друга. Жалко. Но долг есть долг.

Идёшь на такое дело,

Что трудно прийти назад.

Как командир, тебя я

Туда посылать не рад.

Но как отец… Ответь мне:

Отец я тебе иль нет?

– Отец, – сказал ему Лёнька

И обнял его в ответ.

К счастью, всё кончилось хорошо. Лёнька исполнил долг и выжил. Помню, в детстве, читая, так переживал! А я ведь младше Шукшина почти на 40 лет! Всё равно работало.

Судя по всему, в детстве интересовала Васю и музыка. Про песни народные можем это предполагать, хотя бы судя по его фильмам, да и сам он об этом говорил. А про эстраду даже имеется мемуарное свидетельство. Перед войной кто-то из родни отчима привёз из города граммофон. Большая редкость! Слушали пластинки. Василий, представьте себе, отдавал предпочтение иностранным. Танго «Рио-Рита» и «У водопада», фокстрот в исполнении оркестра Генри Холла…

Е.П.: Ай-я-яй! «Аксёновщина» прямо какая-то! А с другой стороны, есть у Василия Макаровича в миниатюре «Куплеты» из цикла «Выдуманные рассказы» (несмотря на название, по факту документальных, автобиографических) такая запись: «…ходил к бабке Шукшихе (года 4 было) и пел матерные частушки – чтоб покормили»[30]. Вот вам и оркестр Генри Холла…

М.Г.: Известны и два эпизода, связанные с первыми сценическими опытами Василия.

Четвероклассник Шукшин на концерте в честь 1 мая играл Лентяя, у которого от лени подушка приросла к голове: «Он идёт к врачу. И врач начинает отрывать подушку. Перья летят. Все хохочут».

Другой эпизод. Шла война, школьный драмкружок решил поставить военную пьесу, чтобы «обязательно со стрельбой». В каком-то журнале нашли подходящий отрывок. Ролей пять – два красноармейца и три фашиста. Шукшин играть фашиста наотрез отказался! Незадолго перед этим пропал без вести отчим, его можно понять… Тогда Васе поручили произвести «выстрел» за сценой и погасить в финале свет. Выдали настоящее ружьё, но с холостыми зарядами. И вот самый драматичный момент. Немецкий офицер предлагает пленному красноармейцу выступить по радио: сказать, что немцы с ним хорошо обращаются, и призвать других сдаваться. Красноармеец соглашается, но, подойдя к микрофону, начинает говорить совсем другое: «Убивайте, уничтожайте фашистов!». Его пытаются оттащить от микрофона, он не даётся, немец тянется к кобуре и… кобура не расстёгивается! Красноармеец тянет время, крича в микрофон: «Убивайте гадов!». Немец, поняв, что с застёжкой кобуры ему не справиться, идёт врукопашную – подбегает к красноармейцу и даёт ему по лицу. Тот бьёт его в ответ, немец делает несколько шагов назад, сталкивает декорацию из столов и брезента и вместе с ней падает. И в этот самый момент заждавшийся сигнала Василий решает, что уже пора, – и палит из ружья! Бедный красноармеец, оставшись один на разрушенной сцене, от растерянности снова кричит: «Убивайте, уничтожайте фашистов!». Сцена разрушена, публика от смеха плачет и валится со скамеек. Но пьесу-то надо доиграть! Немец всё же расстёгивает кобуру и достаёт пистолет, Василий перезаряжает ружьё, картинка и звук наконец сходятся – выстрел гремит, красноармеец героически погибает. Шукшин гасит лампу, в темноте слышен только хохот и одобрительный топот зрителей…

Е.П.: Тут замечу, что вряд ли этот эпизод был судьбоносным для Шукшина. К тому же, можно подумать, он только и делал, что стихи Симонова и «Рио-Риту» слушал, да в школьной самодеятельности играл! Нет: работал, как и все сельские дети.

С сестрой сидел. Со скотиной «управлялся». Хулиганил понемногу. Да и в колхозное поле работать выходил. Причём сам туда рвался, где хоть что-то платили, – жили-то очень скромно. А чему удивляться – война! Каждый кусок хлеба дорог.

Мать уговорила бригадира, и Василия взяли водовозом на табачную плантацию. Было ему тогда 12 или 13 лет. «Клопик сидит за бочкой, его прямо не видно. Гляжу на него, аж сердце заходится»[31], – вспоминала много лет спустя Мария Сергеевна. Василий никак не мог совладать с быком, на котором нужно было возить воду. А из-за этого и выработки никакой, трудодней мало:

Идёт, идёт по дороге, потом ему почему-то захочется свернуть в сторону. Свернул – бочка набок. Я бил его чем попало. Бил и плакал от злости. Другие ребята по полтора трудодня в день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком. Я бил его, а он спокойно стоял и смотрел на меня большими глупыми глазами. Мы ненавидели друг друга.[32]

Однажды порвался хомут, Василий починил его, располосовав на ленты-верёвочки свою рубаху. «Вечером приходит домой, нагишом заходит», – вспоминала его тётка Вера Сергеевна Буркина.[33] Мать его, надо полагать, чуть не прибила – хомут-то хомутом, имущество колхозное, а носить больше нечего! Сама была не рада, что отдала Васеньку на поля. К счастью, бригадир привёз потом два метра ткани на новую рубаху.[34] На этом, в общем, карьера Шукшина-крестьянина и завершилась.

М.Г.: Интересно, что младший земляк Шукшина, Валерий Золотухин, вспоминал, как и его посылали водовозом в детстве подрабатывать, но он тоже учудил: заткнул дыру в бочке – полынью! Вода стала горькой, непригодной для питья. Мужики, мягко говоря, не обрадовались…

А что касается того быка, то немаловажно и то, что случилось дальше:

…забили моего быка. Трое мужиков взяли его и повели на чистую травку – неподалёку от избушки. Бык покорно шёл за ними. А они несли кувалду, ножи, стираную холстину… Я убежал из бригады, чтобы не слышать, как он заревёт. И всё-таки услышал, как он взревел – негромко, глухо, коротко, как вроде сказал: «Ой!». К горлу мне подступил горький комок; я вцепился руками в траву, стиснул зубы и зажмурился. Я видел его глаза… В тот момент, когда он, раскорячив ноги, стоял и смотрел на меня, повергнутого на землю, пожалел он меня тогда, пожалел.

Мяса я