Святые Горы - Василий Иванович Немирович-Данченко

Он открыл один улей и показал, как возятся пчелы.

В стороне теплый сарай. Это пчелиное жилье на зиму. В колодах, которые приносят туда, оставляют им достаточно меду. Не выдают всего. Пчела за зиму изморится так, что как вылетит весной, так сначала только наружные стенки сарая облепит и сидит. Дышит воздухом вольным, к свету опять себя приучает, крылья потом пробует. И звенит же как первый раз в лет уйдет! Около сарая — печь для вытопки меду, и восчина на простынях.

— А ихнюю пчелиную трапезную желаете видеть?

Повел в тень. Звон там стоит и гам. На соломе выставлены две колоды с вареным медом. Тут пчелы едят, тут же и жучки разные возятся, и всякая муха на монастырский счет продовольствуется… Кишмя кишат.

— Словно богомольцы! Каждый свою порцию получай — без запрету.

— Отчего вы не заведете номеров для улья? Отмечать рождения, ход… — вспомнил мой спутник профессорские лекции.

— Зачем это? — поднял брови монах.

— Порядку больше, правильнее дело… — И он стал пояснять ему.

— Ну их! — отмахнулась скуфейка. — Тоже и человек вот… Дадут ему имя, а он взял да помер!.. Вот тебе и имя, и число! Нет, уже мы здесь по Божью — без науки…

В корытах около — вода для пчел. На воде мох, чтобы пчела, пивши, не тонула…

— Теперь что… теперь тут гуляй сколько угодно. А вот как цвет облетит, да жары начнут, тогда наша пчела страсть кусается… Собачонка тут есть, Шарик, и та не сидит — уходит. — А еще хуже пчеле, если от кого табаком пахнет; жалит и на целые версты гонит прочь. Обороняет от дурного запаху свое царство. Она тоже монашенка, отшельница… Любит дух от цветков Божьих. А зелье это ей смерть. Если водкой от кого, еще хуже! Целым роем кидается и закусывает… В пасмурный день пчела сидит смирно.

— Место у вас тут не медное? Липу бы посадили.

— Речка дает «взятку». Там, по берегам, всякой поросли гибель. Пчела наша даже с вербы внизу взятку берет. Верба раньше всего распускается… А потом уже с клена, с черноплины. С липы взяток идет уже потом, как зацветает она.

Пока мы ходили по пасеке, на небо набежали тучи. Зелень точно потемнела… Потемнела и лощина, идущая к святому месту вниз. Гуще запахло цветами… Маслистый запах даже в голову бьет. Точно над букетом дышишь… Вон, между колодами, сидит монах в белом подряснике и в сетке. Видимо, в улье возился да и заснул тут же, благо тень от черемухи падает сюда. Теперь уж тень на другое место перешла и косым лучом солнца, прорвавшимся сквозь тучи, прямо в лицо ему бьет. Но разоспавшемуся иноку еще слаще. Дышит не надышится; взбросит голову, удивленно раскроет глаза, потянет в себя запах цветов, и опять смыкаются веки… Тучи скоро совсем заполонили небо… Шибко-шибко бегут. Пчела отовсюду к улью летит. «Ишь, грузная, — словил одну на лету адъютант в скуфейку… — Ну лети, лети, божий работничек!» — взбросил он ее на воздух… Прокатилось в тучах, ударил гром… Разом как-то, неожиданно… Пчелы попрятались. Зашумело в зелени. Точно проснулась дремавшая листва и давай перешептываться. Запрыгали капли дождя по лесной чаще. Сбегают по листве, на головы нам катятся… А вдали уже опять солнце вовсю. Другим, золотым дождем брызжет. Серые тучи сползают, и через несколько минут от всего этого грома и дождя только благодатная свежесть в воздухе, да блеск на только что обмытых листьях… Кое-где капли висят; в каждой из них солнечные лучи дробятся.

Мой спутник, адъютант в скуфейке, оказался поэтом. Посмотрел на эти сияющие капли и произнес:

— Так и в каждом помышлении человеческом должно слово Божье отражаться, как солнышко в этих росинках… Она, пчелка эта, умная, — продолжал он. — Случается, непогодой колоды повалит. Весь мед может вытечь. Так нет же, пчелка не позволит… Вся по краю бросится, облепит так, что капли не пропадет. Земле-матушке ничего не достанется.

В хорошие темные ночи чудесно спится этим монахам на пасеке. Пчела гудит в ульях, и под этот гул, наполняющий всю пасеку, сами собою смыкаются веки. — «Поверите ли, и во сне она снится!»

Попробовал настоятель Святогорья взять этого монаха с пасеки в обитель. Затосковал по пчелам, заболел даже. В церковь придет, пения не слышит. Все ему чудится, что пчела гудит это. На берег Донца сунется, пчелки летят мимо, разговаривает с ними, плачет… Совсем было рехнулся. Должны были его вернуть назад.

— Как вернулся на пасеку, так точно на светлый праздник попал!

— И пчелки меня узнали, — рассказывал он, — звенят кругом, на руки садятся! Мы ведь сызмала пчеловоды. Курские мы. Только у нас пчела еще посильней будет. У нас с улья пудиков до пяти медку сымать случается. Зато здесь пчела безгрешная, священная пчела.

— Это как?

— Как улей сажаем, богоявленской водой его кропим… Ну и потом молебны служим, каждый вечер молитвы читаем. Тут пчелка благословенная!

Мы стали прощаться.

— Сем-ко я вас провожу. В обитель я редко захаживаю, что там мне делать. Отстал от монашествующей братии совсем. Пчелка умнее человека, она даром не обидит; если куснула, значит, есть за что. Она маленькая, а только зорко в глазах человеческих видит. Иное помышление от себя самого спрячешь, а от нее не уйдет… Подсмотрит… Что пчелка, что муравель — оба Божьи; муравлев мы стадом Божьим называем здесь. Их Господь пасет. Вон, по дороге вы ничего не видите?

— Ничего.

— Гречиха, это так валяется, по-вашему?

На пути действительно были разбросаны щепотки гречихи.

— Это агнец Божий, муравель. Дождем гречу смочило, солнце опять проглянуло, они и вынесли сушить… Ну прощай, дай Бог!

С меловых скал

По крытой галерее, по подземным ходам, которые будут описаны ниже, по черным норам, где до сих пор, кажется, пахнет схимниками и слышится звон их железных вериг, выбрались мы, наконец, на самые вершины меловых скал Святогорских. Я видел Соловецкие острова — с Анзерской горы, Заволжье — с откоса в Нижнем, панораму Урала — с Растеса, Заднепровье — с Киево-Печерских высот, волшебные равнины Аварии и Кой-су, целое море Балкан — с орлиного гнезда на св. Николае, счастливые долины Гирловского султанства — с Дервиш-горы, — но если бы теперь мне еще раз пришлось полюбоваться на эту громадную картину с меловых скал Святогорских, я, несомненно, многое забыл бы ради нее.

Горизонт без предела. Словно на ладони, все на восемьдесят