Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

вариант названия этого акта увязывал его с конституцией не только 1804, но и 1802 г., а главное, подчёркивал, по мысли Наполеона, «преемственность между первым (до 1814 г. — Н.Т.) и вторым его царствованием»[1637]. Вот наиболее существенные дополнения к конституциям 1802 и 1804 гг. и, кстати, некоторые уточнения их статей в «Дополнительном акте» 1815 г.[1638] Значительно понижен имущественный ценз как для избирателей, так и для избираемых в органы власти. Лучше обеспечивалась свобода слова: отменялась предварительная цензура, а противозаконные выпады печати отныне могли караться лишь по суду. Были расширены и структура, и полномочия представительных органов: наряду с избираемой Палатой депутатов учреждалась новая — верхняя Палата пэров, члены которой назначались императором. Министры теперь были подотчётны обеим палатам, и законы должны были проходить через обе палаты прежде чем поступить на утверждение императору. Таким образом, император, сохранив за собой всю полноту исполнительной власти, поделился властью законодательной с двумя палатами. В случае конфликта с Палатой депутатов император был вправе распустить её (конфликт императора с Палатой пэров, т.е. его назначенцев, даже не предполагался).

Итак, «Дополнительный акт» представлял собой весомый довесок к двум конституциям Наполеона, заметно ослабивший пресс наполеоновской диктатуры. Как бы в благодарность нации за доверие и поддержку Наполеон, верный своим мартовским обещаниям, принимал обличье конституционного монарха. Но соблюсти должную последовательность в этом конституционализме он не смог, когда увидел, что итоги выборов в Палату депутатов и, главное, поведение обеих палат не оправдывают его надежд на их покорность ему как признанному главе нации.

С одной стороны, Наполеон понимал и позднее (в изгнании на острове Святой Елены) признал, что только обращение к народу под лозунгами великой революции 1789 г. «Свобода, равенство, братство» могло бы привести его к победе над седьмой (и любой другой, сколько бы их ни было) коалицией. Утопить в крови французский народ коалиционеры не смогли бы и силами миллионной армии. Они просто не рискнули бы пойти на это, хотя бы из страха перед заражением их собственных армий и народов проказой революции. «Нужно было снова начать революцию, — прямо говорил Наполеон, вспоминая о 1815 г., — <…>. Без этого я не мог спасти Францию»[1639]. Но, с другой стороны, он же признался Констану в дни работы над «Дополнительным актом»: «Я не хочу быть королём Жакерии»[1640]. Не желая крайностей революции с её «большим террором» и с риском гражданской войны, Наполеон избрал компромиссный путь, но сплотить нацию вокруг себя, как он надеялся, «Дополнительным актом» ему не удалось. Либеральный довесок к его конституциям не удовлетворил ни либералов справа, ни якобинцев слева (правые сочли его слишком малым, левые — излишне большим). Бонапартисты же, безоглядные приверженцы Наполеона, составили в нижней палате нежданно-негаданно жалкое меньшинство (из 620 депутатов — лишь 80, против 40 якобинцев и 500 (!) либералов)[1641].

Больше всего поразила Наполеона такая неожиданность, как равнодушие народных масс к его конституционным новациям. Это выяснилось по результатам всенародного голосования. Из 5 млн избирателей (т.н. «активных граждан») за «Дополнительный акт» проголосовали 1.532.527 человек против 4810, но… при 3.5 млн воздержавшихся[1642]. Народ явно хотел не либеральных довесков к законам империи, а революционного, в духе 1789–1793 гг., искоренения всех остатков феодализма, которые олицетворяли собой в народном сознании Бурбоны.

Разумеется, и плебисцит о «Дополнительном акте», и выборы в нижнюю палату разочаровали Наполеона. Но — дело сделано, и теперь император постарался извлечь из него максимум пользы для себя и своей империи. 1 июня на Марсовом поле в центре Парижа он провёл торжественную церемонию, на которой были оглашены результаты плебисцита, розданы императорские знамёна с орлами солдатам Великой армии и Национальной гвардии и объявлено о первом заседании вновь избранной Палаты депутатов[1643]. Церемония была художественно оформлена под руководством первого живописца Франции и всей Европы Ж.Л. Давида и одного из лучших архитекторов империи П. Фонтена. Площадь украсили два сказочно живописных трона, на которых император восседал — сначала по ходу гражданского, а потом военного церемониала; вокруг тронов — затейливые арки, трибуны, скамьи. Громадную эспланаду (площадь между трибунами) заполнили 50 тыс. кадровых и национальных гвардейцев, а общее число собравшихся на площади и окрест неё превышало 200 тыс. Адольф Тьер выразился даже так, что здесь в тот день «находился почти весь народ Парижа».

Очевидец этой церемонии англичанин Хобхаус (адвокат и близкий друг Д.Г. Байрона), оставшийся после бегства Людовика XVIII в Париже, вспоминал: «Мы увидели зрелище, великолепие которого не поддаётся описанию. Монарх, увенчанный белым плюмажем, восседал на троне, казавшемся сверкающей пирамидой из орлов, оружия и военных мундиров. Огромное пространство было заполнено солдатами, окружёнными столь многочисленной толпой, что склоны с двух сторон являли собой ковёр из человеческих голов. Сам император, обстановка праздника — всё способствовало тому, чтобы вызвать у нас невыразимое восхищение открывшимся нашему глазу зрелищем»[1644].

Нет, одна деталь, вызывающе несозвучная торжеству империи, удивила, если не сказать уязвила, народ и армию: Наполеон был в коротком белом плаще и белых атласных штанах, в чёрной шляпе с белыми перьями, с причёской a la Ренессанс и в туфлях, как у принца из семьи Бурбонов. Император старался всем своим видом подчеркнуть мирный, праздничный характер торжества, но не учёл, что народ и армия воспринимают его таким, каким он запомнился в годы его мировой славы: государь-воин в скромном мундире и легендарной в своей скромности треуголке, а тот наряд, в который он теперь облачился, делал его в глазах собравшихся оскорбительно похожим на ненавистного Людовика XVIII.

Впрочем, несмотря на этот «не свой» наряд, Наполеон вновь стал самим собой в тот момент, когда приступил к раздаче знамён и орлов. Сорвав с себя «бурбонский» плащ, он по-мальчишески, в два прыжка, соскочил с трона и устремился к эспланаде. Там, перед стройными рядами своих солдат, он словно преобразился из монарха в «маленького капрала», т.е. — для тех, кто так его называл, — величайшего полководца всех времён и народов. Вызывая к себе по очереди каждую воинскую часть, император приветствовал её солдат одной-двумя фразами, иногда даже шуткой, и вручал им трёхцветное знамя с медными орлами. Последними, чеканя в марше шаг, к нему подошли его любимые «ворчуны» Старой гвардии. Их грозный вид заметно порадовал Наполеона. «Солдаты императорской гвардии! — обратился он к ним. — Клянётесь ли вы превзойти самих себя в предстоящей кампании и скорее умереть, чем допустить, чтобы чужеземцы диктовали вашей родине свои законы?!» «Клянёмся!» — ответил ему