«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

с перепугу, выстрелил из нагана. На выстрел сбежались другие роты первого батальона, а потом – второго, и третьего. Весь полк сбился в одну громадную толпу и вырвать Петрыкина солдаты не дали. Офицеры, взяв на руки полковника, быстро ушли в свои каюты. Смотр на этом закончился. Принять какие-либо серьезные меры к солдатам офицеры не решились в этот момент. Волновался весь полк. Офицеры ждали бунта и нападения, готовили оружие, но солдаты, поволновавшись, разошлись»[426].

Закончилось все всеобщей попойкой солдат. «Весь день, вечер и ночь на палубе не было видно ни одного офицера. Во время обеда и ужина ни один подпрапорщик не присутствовал, вечером не было даже обычной поверки и молитвы. Солдаты, говоря о Петрыкине, старались предугадать, как с ним поступят по приезде во Францию. Событие дня встряхнуло всех. Мы почувствовали себя как-то свободней, замечания или наказания делать было некому. Полк разъединился на два враждебных лагеря и каждый из них жил своей, обособленной жизнью. Солдаты разгуливали свободно по всему судну, часто заглядывали в трюм, а некоторые, более смелые, решили пить открыто на верхней палубе. Выкатив из трюма несколько бочек с вином, садились вокруг них во всевозможных позах с котелками в руках, заменявшими стаканы. Последнюю ночь на «Сантае» солдаты провели особенно весело и шумно. Пили во всех ротах. Повсюду раздавались песни, под гармошку откалывали гопака. Полк представлял из себя не воинскую часть, а ярмарочную толпу. Царская дисциплина, построенная на мордобитии, дала свои плоды. Полк отборных лучших солдат превратился в пьяную толпу, не желающую никого признавать и никому подчиниться. Солдаты громко кричали, о том, что если возьмут Петрыкина из полка, то никто не должен идти на фронт. Только перед рассветом закончилась гульба. На палубе, в трюмах валялись опрокинутые бочки, помятые котелки. Пьяные лежали на каждом шагу, спали не раздеваясь. Горнист второй роты как-то сумел запутаться ногами в цепях подъемной лебедки и висел вниз головой. Из бочки с выбитым дном торчали четыре ноги: две в сапогах и две босые. Санитар Храмов привязал себя веревкой к главной мачте и спал сидя, держа в руках спасательный пояс. Рядовой первой роты Кривопалов спал в шинели, которую прибил к палубе гвоздями, чтобы не свалиться в море. Кашевар Юшкин сидя уснул в большой кастрюле с фасолью. Младший унтер-офицер Костяев нагой, но почему-то в сапогах и фуражке, закусив зубами конец брезента, так в него завернулся, что его нашли и освободили только на следующий день, когда полк высаживался в Марселе, за что он был потом разжалован в рядовые»[427].

Ф.Ф. Юсупов оставил воспоминания, составленные со слов его отца – тоже Ф.Ф. Юсупова, о том, как воевали союзники России. «В… 1915 г. государь послал моего отца с миссией за границу. Матушка переживала. Она знала мужнины чудачества и отпускать отца одного боялась. Страхи, однако, оказались напрасны. Поездка прошла благополучно. Началась она в Румынии. Румынского короля отец знал лично. В ту пору Румыния была к войне не готова, не зная, кого счесть неприятелем. Отец переговорил с королем Каролем в присутствии премьер-министра Братиану, открыто рассказал о намерениях России и был заверен, что вскоре Румыния вступит в войну на стороне союзников. На отца огромное впечатление произвел королевский дворец в Синайе, особенно покои королевы с деревянными крестами, цветами, звериными шкурами и человеческими черепами. В Париже отец встретился с президентом Пуанкаре, несколькими высокопоставленными лицами и французским главнокомандующим генералом Жоффром. Главнокомандующему в его ставке в Шантийи он вручил Георгиевский крест, пожалованный генералу государем императором. Отец побывал в окопах и восхищался мужеством и боевым духом французских войск. Посмеялся он и шутливым листкам у входа в укрытия. Только французы и могли написать их: „Память о Мари“, „Лизетта“, „Прощай, Аделаида“, „Скучно без Розы“. В тот же вечер, обедая в „Ритце“, он удивился, увидав в зале множество английских офицеров в безупречных мундирах. Покидали они фронт в три часа пополудни, ели в парижских ресторанах, ночевали экономии ради в автомобилях и на другой день утром возвращались на фронт. Глядя на них, невозмутимо покуривающих трубку, не верилось, что через несколько часов они окажутся на передовой. Лондон жил методичней и строже»[428].

И.Г. Эренбург писал о том, что русское командование стремилось избежать излишних контактов с французами. «Боясь „растлевающего“ духа, русское начальство всячески пыталось изолировать своих солдат от французов. Русским было запрещено продавать вино. Конечно, все напитки они втридорога доставали через французов. Но когда русские солдаты приходили на отдых в деревню, будь то даже ночью, начальство барабанным боем собирало жителей и предупреждало: пришли русские, им нельзя продавать вина. Непонимающие высокой политики, французские крестьяне решили, что так могут предупреждать лишь о приходе разбойников. А потом, какие же эти люди, которым страшно дать стакан вина? Запирали покрепче ворота и с опаской посматривали на русских дикарей. Плохую роль сыграли и переводчики – французы, знающие русский язык. С солдатами они обращались возмутительно. Один раз при мне переводчик начал ни с того, ни с сего ругать площадной бранью степенного солдата, застывшего в страхе. Отвратительные и без того слова звучали особенно гнусно в устах иностранца. Я не выдержал и спросил, почему он позволял себе так говорить с русскими? Француз пожал плечами: „Но с ними иначе нельзя. Спросите об этом ваших же офицеров…“. Эти переводчики своей грубостью возмущали солдат против французов, и они же рассказами о дикости и зверстве русских восстанавливали против них жителей»[429].

Однако постепенно неприязнь к французам проникла и в солдатскую среду. «Вначале русские с благожелательным любопытством подходили к французам, потом отношения испортились. Русские почувствовали презрение и „оскорбились“. К тому же многое в французском характере не понравилось нашим. Жаловались: „Есть у нас деньги – они с нами, нет – до свиданья…“. „Поставлю я бутылку – сидит, как увидит донышко – слова не скажет, простыл след. Разве мне вина жалко? Обидно мне, будто я не человек…“. „Он говорит: „товарищ”. А какой он товарищ? Нет у них этого. Каждый сам по себе…“. „Больно заносчивые. Увидал кашу – это, говорит, только свиньи едят. Я вот тоже видел, как они улиток жрут, а такого слова не скажу“. „Нас ругают: „Грязные! Свиньи!”. А вы поглядите: сам напомажен, а целый год в бане не был. Только видимость одна. Они грязь не смывают, а внутрь загоняют…“. Французы, в свою очередь, естественным, разумеется, непониманием русских нравов еще более обостряли рознь. Наши солдаты на одном передовом посту завели обычай каждый