Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

«Неодетая весна» М. Пришвина

«Много в жизни своей я бродяжничал», – начинает свою повесть-путешествие М. М. Пришвин, – «но в какое бы новое место ни приходил, везде мне хотелось построить тут себе дом и жить долго. Так я обыкновенно и приступал к изучению любого края, – будто бы я выбираю себе место, где бы мне поставить свой дом… Однажды я даже и купил себе домик в Загорске и прочно в нем устроился, но это вовсе не укротило мою врожденную способность строиться на каждом интересующем меня месте».

Не укротившись оседлостью в Загорске, автор устроил себе дом на колесах, то есть соорудил на кузове грузового автомобиля жилище «из двойной девятимиллиметровой фанеры» и собрался в путешествие. Домик на колесах получился вполне удобный, комфортабельный, теплый и соответствовал цели путешествия – пожить с наслаждением в лесной глуши «ранней весной, когда деревья еще не одеты», побродить среди «весны света и половодья», встретить новых, незнакомых людей и животных – и написать книгу своих впечатлений. Желание это – естественное, намерение – доброе, средства для осуществления желания – достаточные, не требующие от автора ни заботы, ни риска, ни особых усилий.

Рыдван на автомобильной повозке был готов; с отправлением в дорогу надо было спешить: «оставался всего лишь месяц до полой воды, и коты уже всюду с криком лезли на крыши».

Чтобы использовать крепкий утренний наст и успеть добраться до «страны непуганых птиц и зверей», пора было выезжать. Кот на крыше торопил путешественников, последних же ожидали вдали непуганые птицы и звери. Скажем здесь, между прочим, что настойчивое, постоянное упоминание этой вещи – «страны непуганых птиц и зверей» – кажется нам самохарактеристикой испуганного человека; возможно, что у человека есть основание для испуга, возможно, что у него есть причина искать эту «непуганую» страну, созерцая с раздражением, страхом или в отвращении современный человеческий род. Но, несомненно, стремление уйти в «непуганую» страну, укрыться там хотя бы на время, содержит в себе недоброе чувство – отделиться от людей и сбросить с себя нагрузку общей участи, из-за неуверенности, что деятельность людей приведет их к истине, к высшему благу, к прекрасной жизни. Эту оговорку мы делаем не по отношению к М. М. Пришвину, а по отношению к философии ухода в страну непуганых птиц и зверей. Мы занимаемся здесь не осуждением, а лишь изложением своего понимания и впечатления.

Никто, конечно, не сумеет удержать человека в том его состоянии, в котором он пребывать не хочет, – да и удерживать не стоит. Дороги открыты для всех и во все стороны мира; вопрос в том, чтобы избрать дорогу, ведущую к цели, а не к бессмыслице.

Рассмотрим – является ли дорога в страну непуганых птиц и зверей тем путем, на котором хотя бы некоторые, пусть своеобразные, исключительные, люди могут найти свою судьбу, свое счастье и свое жизненное призвание. Эта дорога в страну непуганой природы является давней темой М. М. Пришвина; он давно зовет туда за собой читателей; посмотрим же, есть ли смысл и польза направляться туда вслед за писателем-путешественником.

Итак, автор приготовился на специально приспособленном автомобиле к путешествию в священную страну непуганых птиц. Это удобно, но немного комично; это напоминает сцену из американской жизни, когда зажиточные американцы на ройсах и паккардах едут в церковь. Но это пустяки.

В спутники себе автор берет своего сына, «красивого и задумчивого Петю», и Аришу, дальнюю родственницу жены, лицо которой напоминает работы Васнецова, Нестерова или даже Рублева, то есть у Ариши, хочет сказать автор, одухотворенное, строгое, славянско-византийское лицо; прежде такое постно-монашеское обличье имели «чернички» и «белички» – поздние девственницы из «черного» и «белого» монашествующего духовенства.

Шофер в подобной поездке недопустим. Ибо, говорит автор, «если даже и животные и растения посредством родственного внимания должны у меня стать своими, как же мог бы я взять в свою экспедицию чужого человека, шофера, или фотографа, или охотника?»

А почему бы по отношению к «чужому человеку, шоферу или фотографу» не оказать того же родственного внимания, которое назначается исключительно для животных и растений? Ведь тогда бы и чужой человек мог быть обращен в своего. Те животные и растения, о которых идет речь, еще даже и не встречены: путешествие не начато. Нет, никакой человек автору просто не нужен; его цель, видимо, как раз в том, чтобы уехать от человека, а не брать его с собой. Сына и дальнюю родственницу еще можно терпеть, кроме того, помощники в экспедиции хозяйственно необходимы, одному невозможно управиться.

В этой детали открывается, быть может, вся философия нового произведения писателя, оттого мы на ней и остановились.

Путешествие началось. Экспедиция останавливается на ночлег. Автор отошел в сторону от машины-домика и «сел на горелый пень».

«От звезды к звезде, от созвездия к созвездию я проводил свои антенны, и мне кажется, получал какие-то небесные вести».

Это сказано серьезно. А далее сказано шутливо: «– И слышал что-нибудь? – спросил Петя (относительно звездных антенн и небесных вестей. – А П.). – Конечно. Слышал сообщения и в заключение: „последние известия передавали Телятников и Фриденсон“. – Детский ум! – засмеялась Ариша. Так она всегда говорила, если что-нибудь у меня выходило смешно».

Смешно было тогда, когда автор был серьезен: когда он проводил антенны от звезды к звезде и получал небесные вести… Настроение автора мы можем понять, но высоко оценить благоговейно-лирический стиль этого места мы не можем. Мы не все можем. Например, мы не можем согласиться с Аришей, что у автора «детский ум» и что шутка его смешна. Для автора, вероятно, лестно было слышать такое поощрение от своей спутницы («детский ум», девственность сердца и всей натуры), нам же не требуются свидетельницы в пользу автора. Нам кажется, что писателю М. М. Пришвину недостает сатирической или хотя бы юмористической способности, как недостает ее и многим другим нашим лирикам, эпикам, романистам и повествователям. Эта способность нужна не для того, чтобы превратить лириков, скажем, в сатириков. Эта способность нужна для «внутреннего употребления», для контроля своего творчества, для размышления о предмете со всех сторон, для того, чтобы не впасть в елейную сентиментальность, в самодовольство и благоговейное созерцательство, в нечаянное ханжество, в дурную прелесть наивности и просто в глупость.

Без авторского же самоконтроля, без способности к юмору (ради того же контроля, а не ради юмора) получается следующее:

«Мы отделены от природы, в Москве каменными стенами, в Загорске… заборами, петухами