Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) - Кирилл Васильевич Чистов

якобы зверями, рыбой и прочим», которое можно «заселить домами и, не будучи никому под зависимость и ничем не обремененными отправлять одно лишь богослужение по старообрядческой секте и заниматься промыслами».[1059] В следственных материалах сообщается о том, что при возвращении неудачных путешественников «суматоха в деревне началась с громких криков „беловодцы приехали“».[1060]

Т. С. Мамсик внимательно изучила документы, которые удалось выявить в архивах, что дает очень много для реального понимания процесса поисков Беловодья. Можно было бы только пожелать другим исследователям с подобной обстоятельностью исследовать состав и процессы сбора беглецов, их неудачи и т. д., хотя в целом даже из имеющихся печатных сообщений явственно следует, что Беловодье искали долго и упорно, не смущаясь неудачей отдельных групп, которые в этом участвовали, и даже пускались в путь повторно, начиная по крайней мере с 1825–1826 г. и до начала XX в. (ср. известную попытку группы уральских казаков во главе с Г. Т. Хохловым, дневник путешествия которого издал В. Г. Короленко, о чем уже упоминалось).

Так, несомненно, была бы интересна архивная проработка дел, связанных с семьями, которые повторяли попытки найти Беловодье и собирали целые группы людей из «каменщиков» и пришлых из европейской части России или разных сибирских губерний — Мурзинцевых, Бобровых, Фомы Егорова и др.[1061]

Специального изучения (хотя публикаций было довольно много) заслуживает деятельность лихого авантюриста так называемого Аркадия Беловодца, утверждавшего, что он епископ беловодского поставления, и жившего якобы какое-то время в Беловодье, действовавшего по крайней мере с 1848 на протяжении почти тридцати лет. Он арестовывался, была установлена его подлинная фамилия (Пигулевский). Ему явно была известна Беловодская легенда не только в устной традиции, но и из «Путешественника». Он восхвалял Беловодье, но вовсе не был заинтересован в том, чтобы его «паства» спешила отправиться на поиски. Официальные же власти были хорошо информированы о его действиях, но, вероятно, считали полезным освобождать его после каждого ареста, так как он усугублял разномыслие в старообрядческой среде.

Детальное исследование следственных документов XIX в., связанных с крестьянскими поисками Беловодья, без сомнения, углубило бы наше знание об этом феномене народной культуры.

О СПЕЦИФИКЕ РУССКИХ НАРОДНЫХ СОЦИАЛЬНО-УТОПИЧЕСКИХ ЛЕГЕНД ОБ «ИЗБАВИТЕЛЯХ» И О «ДАЛЕКИХ ЗЕМЛЯХ»

Как показало изучение двух основных типов русских народных социально-утопических легенд (о «далеких землях» и об «избавителях»), они имеют или точнее имели некоторые общие особенности, которые следует специально рассмотреть. В ту пору, когда только замышлялась монография 1967 года, неоднократно приходилось слышать от консервативно мыслящих фольклористов, что легенды в том виде, в каком они функционировали и в каком они дошли до нас, не должны считаться фольклорными явлениями, так как у них отсутствует один из важнейших признаков фольклора — трансмиссия текстов. По этому поводу мне приходилось неоднократно высказываться.[1062] Если настаивать на подобном тезисе, то появится необходимость «отлучить» от фольклора (и, следовательно, фольклористического изучения) целый ряд явлений, вошедших в устный оборот, но не имеющих варьирующихся относительно устойчивых текстов. Таковы причитания, традиция которых выражена в способе и умении причитывать, пользуясь накопленным запасом традиционных формул, употреблявшихся в зависимости от реальных обстоятельств смерти оплакиваемого. Поэтому причитания на сходные темы (например, плач по мужу, дочери, сыне) нельзя считать вариантами одного и того же текста. Такова же и вся область несказочной народной прозы. Исполняющиеся тексты ситуативны, так как в основе их лежат только общие представления, а реальные тексты имеют как бы «дочерний» характер. Они зависят от того, кто, кому и в какой ситуации их исполнял.

Далее. В фольклорных текстах разного типа своеобразно переплетаются или сочетаются информационные и эстетические функции. Для социально-утопических легенд общими являются тоже только общие представления. Например, о существовании «далеких вольных земель», о скрывающемся до времени и долженствующем в какое-то время явиться и обнаружить себя «избавителе», который при поддержке тех, кто его ожидает, дарует народу «волю». В отличие от других фольклорных текстов (как, впрочем и письменных), легенды, подобные Беловодской, не отражали действительность, а дополняли ее. Функция эстетическая, может быть, и входила в этот пучок функций, но в любом случае не была в нем доминантной — по крайней мере для тех, кто верил в Беловодье и искал его. Главной, несомненно, была функция информационная (весть о том, что где-то существует вольная земля). Не менее важна была функция, которую условно можно было бы назвать функцией побудительной. По терминологии, предложенной Ю. В. Кнорозовым, подобную побудительную функцию можно называть более обобщенным термином — «фасцинация» — сильное эмоциональное побуждение, требующее реакции в человеческом поведении.[1063] «Путешественник» побуждал тех, кто с ним знакомился в устном или письменном варианте, решиться отправиться на поиски Беловодья, поверив в его существование. Естественно, что некоторые люди, уверовавшие в существование Беловодья, несколько раз пытались достичь его и, терпя неудачу, рассказывали о причинах неудачи, о том, как развивались поиски и как надо их корректировать, чтобы добиться цели. Легенда о Беловодье продолжала существовать в комплексе рассказов о том, как ее искали, какие новые сведения накопились в процессе поисков, о людях которые особенно упорны были в стремлении достичь своей цели. На определенных, особенно поздних этапах, легенда могла превратиться в предание о том, что не вернувшиеся после длительного путешествия все-таки нашли вольную землю и остались в ней, превратившись в святых людей, достойных, чтобы их приняли беловодцы и оставили у себя.

Легенда, таким образом, переплеталась с действительностью и либо сохраняла важнейшую для нее побудительную функцию, либо продолжала существовать только как память о напряженных поисках, как предание, как, точнее сказать, сумма преданий о поисках и неудачах. Старообрядцы, искавшие когда-то Беловодье и оседавшие позже в Южном Китае, в Манчжурии, Бразилии, США (штат Орегон), постепенно теряли представление о былой мотивировке поисков. Так, члены старообрядческого хора из Орегона, которые приезжали в Петербург и с которыми мне удалось побеседовать, не могли вспомнить легенду. Они, уходя из России в Китай от Гражданской войны, репрессий и коллективизации, потом от «культурной революции» в Китае, пробыли некоторое время в Бразилии, чтобы затем отдельными группами собраться в Орегоне, где постепенно адаптировались к местным условиям, но сохранили память о своем русском происхождении, какую-то часть фольклорного песенного репертуара, некоторую условность в одежде (в вышивке можно различить русские, украинские и еще какие-то мотивы и элементы), некоторые нравственные представления и религиозную принадлежность, однако при этом едва различая уже никонианский и старообрядческий варианты православия. Исследование этих русских групп еще далеко не завершено, как впрочем и бывших старообрядческих групп на территории Польши, Румынии, Болгарии, Монголии и т. д.

Японский славист Е. Накамура исследовал историю