Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

устроить и там выставку, предлагая для этой цели свой дом на Садовой-Спасской. Антокольский сначала горячо ухватился за такую мысль, но неуспех выставки в Петербурге заставил его отказаться от этой затеи. В апреле или мае 1880 года «Христос» прибыл наконец в Москву и был установлен в большом кабинете мамонтовского дома. Однако, повествуя о судьбе статуи, мы забежали несколько вперед.

Итак, 1 июля 1873 года Мамонтовы приехали в Абрамцево. В Абрамцеве самым спешным образом велось строительство: для Елизаветы Григорьевны строили лечебницу и школу, для Саввы Ивановича – мастерскую.

Относительно мастерской Савва Иванович вел еще с зимы переговоры с Гартманом. Гартман был тогда модным архитектором, его очень поднимал в своих статьях Стасов, приветствуя то направление, которому Гартман, так же как и другой архитектор – Ропет[3] (с ним еще предстоит знакомство), следовал. Это был так называемый «стиль рюсс», пытавшийся возродить в архитектуре элементы прикладного народного искусства.

Именно в этом псевдорусском стиле и была построена мастерская. Когда она была готова, Савва Иванович почувствовал, что мастерская – что-то не то… Но причину неудачи видел в том, что Гартман сам не следил за выполнением своего проекта, а на словах рассказывал, что и как, своему десятнику Громову, который и руководил постройкой в Абрамцеве. Сам Гартман жил в то лето в Кирееве, где строил дом для Федора Ивановича Мамонтова. Умер он скоропостижно тем же летом в Кирееве, так и не увидев абрамцевской мастерской. Но надо думать, что постройка вряд ли принципиально отличалась от его замысла.

Все же Савва Иванович, несмотря ни на что, постройке был рад. Ему очень хотелось собрать в Абрамцеве художников и скульпторов, сколотить около себя художественный кружок, и он забрасывает письмами Антокольского и Поленова, убеждая их переехать работать в Россию, в Москву, в Абрамцево… А их особенно и уговаривать не надо. И они, и приехавший летом в Италию Репин уже тоскуют по России. В Риме доктор Боткин осматривает Репина и находит у него нервное расстройство. Но нервное расстройство тоже ведь не бывает без причин. А причина – ностальгия.

Состояние Поленова не лучше. «Я чувствую себя в Италии очень не у себя, – пишет он Чижову, – как-то без почвы, без смысла, а притом еще расслабляющая жара действует на меня, жителя северных обонежских лесов, очень отупляюще». Антокольский же работает в Италии в прежнюю силу, даже поднимается все выше, но и он в те годы не мог думать, что ему придется провести остаток жизни за границей, и в ответ на приглашения пишет: «Надеюсь, что на будущее лето я сам явлюсь в Абрамцево». О том же писал и Поленов.

Но Мамонтов нетерпелив, и письма, одно за другим, шли из Москвы в Рим.

Поленов этим летом уехал из Рима, побывал в имении своих родителей, Имоченцах, с восторгом писал Савве Ивановичу о том, как дышит он полной грудью и какой живительный сосновый воздух в Олонецком крае: «Итальянцы не подозревают, что такой на свете существует». И уверен, что намерение переехать в Россию – самое серьезное… Но… не в этом году. Он решил попробовать поработать в Париже.

Но пройдет еще три года, пока Поленов и Репин, окончив пенсионерство, осядут в Москве. Впрочем, осенью Поленов по пути в Париж заехал в Абрамцево. За несколько дней до него в Абрамцево приехали Праховы. Поленов рассказывал о севере, восторгался им, бранил Италию, причем тем больше бранил, чем больше восторгались ею Праховы, которым отныне предстояло жить в Петербурге.

Этим летом построено было в Абрамцеве еще одно интересное здание – баня. Строил ее архитектор Ропет в том же псевдорусском стиле, в каком Гартман строил мастерскую. Баня получилась несколько удачнее мастерской, хотя и она не представляла значительного архитектурного сооружения.

В конце сентября Мамонтовы уехали в Италию и, не задерживаясь на пересадках, через несколько дней прибыли в Рим. В Риме из всей компании жили теперь только Антокольские, очень обрадовавшиеся приезду друзей. Они чувствовали себя совершенно одинокими, хотя в Риме жили еще русские художники, даже появился незадолго до приезда Мамонтовых Семирадский, однокашник Антокольского по Академии. Но Антокольский и в Академии не был дружен с Семирадским, не сошлись они близко и в Риме.

Савва Иванович пробыл в Риме всего несколько дней, устроил семью и тотчас же уехал домой. И хотя он очень торопился, решил все-таки сделать небольшой крюк и побывать в Париже, который после грозных событий, потрясших его в начале 70-х годов, вновь стал центром художественной жизни Европы.

Город был весел и оживлен. Трудно было представить, что какие-нибудь три года назад он изнывал под тяжестью осады бисмарковских полчищ, что его улицы перегораживали баррикады и засевшие за ними коммунары отстреливались от войск версальцев, что стена кладбища Пер-Лашез была забрызгана кровью расстрелянных.

Что ж, хотя и разгромлена была коммуна, хотя и восторжествовали версальцы, – Франция стала республикой. Недолог оказался век Реставрации, век новых Бурбонов, столь же недолог, как век Орлеанов и век «маленького Бонапарта». Отныне настал век парламента.

Парламент – вот с чего начал свое знакомство с Парижем Савва Иванович Мамонтов.

Но парламент не доверял еще Парижу, свободомыслящему, дерзкому и взрывчатому; парламент обосновался в старой цитадели – Версале, словно бы продолжая наступление на город из летней резиденции канувших в небытие королей.

Мамонтов приехал в Версаль, купил билет за 20 франков и занял место в помещении для публики. Но парламент разочаровал его. Он как-то сразу почувствовал иллюзорность прав этого учреждения, только что родившегося, бессмысленность политических страстей, обуревавших депутатов. Однако по предрассудку, весьма распространенному, решил, что дело здесь в национальных особенностях французов. «Француз сказывается во всем, – пишет он, – шуму много, а толку мало, правительство же, как и везде, пользуется своей силой и не обращает внимания ни на правоту, ни на совесть, так-таки отлично грозит своим полновесным кулаком, что из бедной свободы и тут выходит карикатура».

Нет, бог с ним, с парламентом. Искусство – вот единственное, что не обманывает надежд.

Назавтра он пошел знакомиться с Репиным. Репин жил около Монмартра, в маленькой квартирке. Поблизости, в одной из соседних улочек, находилась его мастерская, и в ней он проводил почти весь день.

Репин был мал ростом, скор в движениях, в словах и в суждениях. Жена его, Вера Алексеевна, была милой, совсем юной особой, Репин женился на ней два года назад, и теперь у них была годовалая дочь Вера.

Несмотря на молодость, Репин получил уже известность после того, как написал «Бурлаков» и выставил