Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

самый термин – «славянофильство» совершенно не отражает его внутреннего содержания. Славянофилов, а в том числе и К. С. Аксакова, гораздо проще и правильнее было бы назвать просто – «русофилами», если уж и здесь нельзя обойтись без иностранного термина.

Именно славянские чаяния и прогнозы славянофилов, кажется, не оправдались ни в какой мере, будучи самыми легковесными идеями о их богатейшем умственном багаже.

Но и здесь, даже в этой области, поднятый ими вопрос сохраняет свое значение в качестве проблемы взаимоотношений России и славянских народов…

Во всяком случае, для своего времени он представлял значительный прогресс по сравнению со старой пушкинской формулой «славянских ручьев и русского моря»2, не могущей встретить сочувствия в славянских странах.

В свете исторической перспективы ошибки и увлечения славянофилов теперь стали совершенно очевидны. Но нам дорого это умственное течение, как естественная реакция против обмельчения России, как пробуждение подлинного национального самосознания русского общества и первая попытка научно обосновать его, наконец, просто как протест против тогдашней официальной исторической версии, начинавшей историю России с Петра 1 и низводившей русскую национальную культуру и государственность до уровня какого-то «небытия».

В этом отношении зачатки славянофильства можно проследить со времени петровских реформ, сначала в едва осознанных мечтах ревнителей старины, затем в выступлениях «русской партии», а позже в политических симпатиях декабристов.

Однако от «дум» и «русских завтраков» Рылеева до стройных теоретических построений К. С. Аксакова, Хомякова, Киреевского и др. славянофилов «первого призыва» – уже лежит дистанция огромного размера.

После появления Истории Карамзина русское общество быстро проделало эволюцию в сторону обретения почти утраченного одно время национального самосознания и, конечно, не случайно славянофильство откристаллизовалось в определенные формы в тот момент, когда «западничество» завело русскую интеллигенцию в тупик, из которого так и не нашел выхода Чаадаев и др. его единомышленники, не могшие разрешить эту проблему по способу Печорина и других культурных бегунов, «не помнящих родства».

Славянофильство оказалось необычайно плодотворной идеей, оно открыло перед образованным русским обществом новые горизонты, «прорубило окно» в те края, где оно вновь должно было встретиться с народом и обрести утраченное национальное единство на почве, возделанной Достоевским и «светскими богословами», от которых идет какая-то преемственность к В. Соловьеву, «Проблемам идеализма»3, Религиозно-философскому обществу4, и даже религиозным исканиям Мережковского, годами состоявшего в деятельной переписке с заволжскими сектами, хорошо знавшими его по свидетельству Пришвина.

Зато политическому славянофильству, ясно, не повезло, не спасло его даже приятие уваровской триады – «Православие, самодержавие, народность». И не случайно, конечно, славянофилы были вовсе не в чести у правительства Императора Николая Павловича, справедливо усматривавшего в них старую дворянскую оппозицию.

Какова же роль Константина Аксакова в развитии славянофильских идей, почему сочинения этого замечательного человека, которого единомышленники когда-то вовсе не шутя называли «Константином Великим», читаются теперь так мало и плохо?

Ответ на этот вопрос нужно искать в самой личности К. С. Аксакова – человека большого личного обаяния, замечательнейшего собеседника, постоянно вдохновлявшего и согревавшего окружающих, вдумчивого мыслителя, талантливого философа, но довольно посредственного писателя и поэта…

Впрочем, иначе и не могло быть. Отцветающая дворянская культура нашла в лице К. С. Аксакова самое крайнее выражение. Более «кабинетного», не приспособленного к самостоятельной жизни человека трудно себе и вообразить. Он органически не мог жить вне привычной культурной обстановки своего дома, семьи и страстно любимой им Москвы.

Идеалист и мечтатель, он, видимо, лучше говорил, чем писал и был неприспособлен к систематической работе. Проблески гениальности трогательно сочетались в нем с полной беспомощностью в личной жизни, исключительной душевной мягкостью и какой-то внутренней робостью перед действительностью.

Такой человек менее всего подходил к роли вождя и проповедника. Он был вождем и «Константином Великим» лишь в своем дружеском семейном кружке, где щедро расточал богатства своего ума и сердца. Но в своих печатных произведениях – он не высказался весь и до конца дней так и не обрел взаимного понимания и подлинного единения с народом.

Чаадаев зло смеялся, говоря, что простой народ принимал К. С. Аксакова за «персиянина» за его русский кафтан, доставивший ему немало неприятностей и хлопот, т. к. власти усматривали в этом костюме признак неблагонадежности и потрясения основ. Долгое время ему так и не разрешали носить русскую бороду.

Было в этом стремлении вождя славянофилов принять настоящий русский облик что-то донельзя наивное и трогательное. В этом большом человеке глубокого ума и широчайшего умственного кругозора до конца дней жила детски-чистая, непосредственная, женственно-мягкая душа. Как мало похож он в этом отношении на своих предков, так мастерски описанных Сергеем Тимофеевичем в его семейной хронике.

Из них, по своему душевному складу, он, пожалуй, был ближе всех к своему кроткому деду, как его описал Сергей Тимофеевич, зато в нем нет ничего от Степана Михайловича Багрова.

В Константине Сергеевиче Аксакове старая дворянская семья достигла предельного культурного цветения и вместе с тем угасания. Как известно, он не смог пережить смерти своего нежно любимого отца, войдя в мрачную меланхолию, и умер на 43 году он чахотки, вдали от обожаемой Москвы, на острове Занте, под рокот голубых волн Ионического моря, под небом святой земли – Эллады, родины красоты, которую он умел так понимать и чувствовать.

Роль К. С. Аксакова, как первого теоретика славянофильства, общеизвестна. Он дал блестящее философское обоснование этого учения, противопоставив духовно свободную Россию – порабощенному римской государственной идеей Западу и усмотрев характернейшие особенности русской истории в общинном строе и земских соборах. Блестящие, хотя и порой парадоксальные, мысли К. С. Аксакова были позднее развиты Данилевским5 и Ю. Самариным,6 и получили широкое распространение, главным образом благодаря брату его Ивану Сергеевичу, бывшему неутомимым пропагандистом и организатором славянофильства.

Научные, теоретические построения К. С. Аксакова далеко не бесспорны, его филологические труды теперь устарели, литературные произведения довольно слабы и в значительной мере забыты. Но духовный облик этого замечательного человека всегда будет привлекать и очаровывать нас своей глубиной и целостностью, а мысли, высказанные им о русской истории и русском народе, никогда не утратят своего значения и великого обаяния на умы и сердца русских людей, верящих в провиденциальную миссию России…

Н. Резникова

Е. Баратынский. Из литературных зарисовок

Пушкин назвал когда-то Баратынского нашим «Гамлетом», больше того, читая его стихотворения: «Притворной нежности не требуй от меня”, он воскликнул: «Баратынский – прелесть и чудо. “Признание” – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий»1.

Поэзия Баратынского подлинно полна очарования, хотя надо признать, что наше поколение Баратынского знает едва ли не по одному из