Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин

Долго Зайцев ходил по кабинету, подходил к Ивану Ивановичу, хватал его за руки и изрыгал такие матерные ругательства, что Иван Иванович в жизни никогда не слыхал. «Я тебе покажу, мать-перемать, загоню, где Макар телят не пас», — ярился Зайцев, брызгая слюной в лицо Ивану Ивановичу и хватая его за руки. А Иван Иванович сидел на стуле и думал: «Вот этот человек, наверно, имеет жену, детей, и он является мужем и отцом».

Шел четвертый час ночи. Зайцев нажал кнопку на столе, явился надзиратель и увел Ивана Ивановича в камеру.

Прошло пять лет после того, как Иван Иванович был в гостях у знакомого Тарасова. Тогда он пришел к нему, когда все гости сидели за столом уже захмелевшие. Шумно разговаривали и, как опоздавший, Иван Иванович сел в конце стола на свободное место, где сидели и его сослуживцы по работе. Пробыл там часа два-три и ушел домой. Никаких разговоров, кроме [как] по службе и общих бытовых, не было. За общим столом, на противоположном конце, ему запомнился в голубой рубашке один из гостей, которого Иван Иванович никогда не видел и после ни разу с ним не встречался, не знал ни его фамилии, ни имени, и в памяти его сгладился тот вечер и гражданин в голубой рубашке, что был на вечере.

И только через несколько лет, встретившись с этим незнакомым гражданином в Печорских концлагерях, куда был отправлен после тюрьмы Иван Иванович на десять лет, он рассказал, что его фамилия Иоганн Кроль, по национальности чех. В Первую мировую войну попал в плен, остался в России, будучи холостым, женился на медсестре, работавшей в хирургической клинике; работал много лет техником горкомхоза, имеет четверых детей. По радиоприемнику часто слушал передачи из Чехословакии. О жизни на родине делился с дворником, который часто спрашивал его: «Что нового передают из вашей родины?» Кроль рассказывал о лучшей жизни в Чехословакии, и дворник сообщал в МГБ — он был платным агентом. Кроля арестовали и особым совещанием определили ему срок тюремного и концлагерного заключения восемь лет по статье шпионажа в пользу Чехословакии.

И вот Кроля и решило следствие МГБ использовать лжесвидетелем от себя против Ивана Ивановича, что будто с ним Иван Иванович имел террористические высказывания против коммунистов, а если не имел, то слышал, как с другими Иван Иванович высказывался о терроре. Вот этого, уже осужденного, Кроля и решило следствие использовать свидетелем от себя против Ивана Ивановича, чтоб подвести его под статью расстрела.

Ночью Ивана Ивановича надзиратель провел в здание следственных кабинетов. Тихо постучал в одну из дверей и на голос: «Войдите!» — ввел Ивана Ивановича в кабинет следователя Зайцева, но вскоре Ивана Ивановича вывели в коридор и приказали встать лицом к стенке. По звуку шагов Иван Иванович слышал: кто-то входил в кабинет Зайцева и выходил. Один из следователей приказал Ивану Ивановичу войти в кабинет Зайцева. В кабинете Иван Иванович увидел Зайцева и четырех следователей, полукругом сидящих за столом, разных возрастов, в военной одежде, с устремленными глазами на Ивана Ивановича. «Садись», — сказал Зайцев, указывая на стул слева от двери, и только сейчас Иван Иванович увидел человека в лагерной одежде, сидящего справа от двери кабинета. «Ну, посмотрите друг на друга, узнаете?» Иван Иванович посмотрел и увидел изможденное, обросшее лицо незнакомого человека лет пятидесяти. «Ну что, узнаете?!» — «Нет, не узнаю», — сказал Иван Иванович. «Нет», — сказал незнакомый человек. А в это время безотрывно пять пар глаз следователей смотрели на Ивана Ивановича и незнакомого человека.

— А ты, Иван Иванович, вспомни, не были ли вы вместе с этим человеком в гостях у Тарасова?

— Да, у Тарасова я был однажды, но был ли там этот гражданин, не помню. Давно это было, пять лет тому назад. Я первый раз его вижу, возможно, что и был, но не помню.

— Ну, а вы, узнаете Ивана Ивановича?

— Нет, не знаю.

Зайцев нажал кнопку на столе, пришли два надзирателя, один Ивана Ивановича, другой незнакомого человека, развели по своим камерам.

Шел пятый месяц одиночного заключения Ивана Ивановича. Сотни раз приходили и уходили воспоминания о всей жизни с детства и до настоящего дня, о жизни в семье отца, о школе детских лет и товарищах, о службе в армии, о бурных годах первых лет Октябрьской революции, о студенческих годах, товарищах, еще уцелевших от тюрьмы и концлагерей, о своей пятнадцатилетней работе в селах и городе, о семье, родных и о всем жизненном пути до ареста и о мрачном настоящем и будущем.

В эти майские дни двое заключенных в ближайших камерах окончили свои мучения самоубийством: удавились на решетке камерного окна; двое сошли с ума: один яростно колотил в дверь и дико кричал: «Палачи, откройте двери тюрьмы, что вы делаете с народом», другой, молодой паренек, днем и ночью пел лирические и бытовые песни. Вскоре явились охранники МГБ и обоих увели в подвальные камеры тюрьмы.

Иван Иванович в этот день беспрерывно ходил по камере: два шага вперед, два назад, садился, отдыхал, и опять ходил и видел впереди мучения и мрак своей жизни и тех, кто еще живет там за стенами тюрьмы. По тридцать шестому — тридцать восьмому годам Иван Иванович знал, да и еще раньше, особенно с начала царствования царя марксидов Джугашвили Иосифа, что всякое сказанное критическое слово о действиях того или другого партработника считалось контрреволюционным действием, за что шемякинским судом определяли срок десять лет тюрьмы и концлагерей, с поражением в правах на пять лет и ссылкой. Так Иван Иванович заранее видел себя в десятилетнем сроке тюрьмы и концлагеря, если не придумают следователи МГБ и более худшее, ужасное.

Три недели не вызывали Ивана Ивановича следователи, а затем начались ежедневные днем и ночью беспрерывные вызовы, и все об одном и том же: «Ну, говори нам об антисоветских настроениях, что тебе мешает там думать в камере?!» Иван Иванович отвечал: «Я вам все сказал, мне нечего больше вам сказать!» — «Ну хорошо,