Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

мир. Этим заключением мира Россия сделала низкий, чисто жидовский шаг на полное удовольствие благожелателей России. Для поднятия русского национального духа по улицам возили бабушку русской революции Брешко-Брешковскую; для укрепления духа революции на каждом перекрестке производились митинги. Вешались довольно значительного размера плакаты с различными возгласами и низко-лубочными картинками, и русский народ верил всей этой еврейской фантазии. Я был тогда еще маленьким, но и мне вся эта революционная горячка <казалась> смешной. Мой совершенно детский ум не мог понять, как взрослые люди могли верить каждой картинке и каждому слову плаката.

Не имея родных, я жил совершенно свободно. Этой свободой я мог гордиться; я считался таким же гражданином свободной социалистической России. Слово «гражданин» стало словом нового русского народа и изрыгалось устами младенцев и стариков.

Я помню еще, как, бегая с моими сверстниками по улицам, я ловил листки, сбрасываемые с автомобилей; на листках были ярко отпечатаны различные воззвания и возгласы; насколько я помню, они гласили «Вся власть Учредительному собранию» или «Голосуйте за номер № 1, № 2 или № 3» и <пестрели?> другими словечками. Вместо городовых торчали люди различного сорта. Около нашего дома стоял один из жильцов по профессии из актеров. На руке у него была красная повязка. Одетый в какой-то пиджачок, он имел ощипанный вид, на веревке на одном плече по моде дулом вниз он носил ружье; так человек, блюститель порядка и тишины, назывался милиционером. Вскоре, кажется, и эта охрана оказалась ненадежной. Учредили по домам домовые комитеты, и жильцы без всякого рода оружия должны были оберегать свои квартиры. Расплодилась масса воров, каких-то ужасных бандитов, которые опустошали карманы, квартиры обитателей города. Около каждой лавки стояли хвосты людей с разрешительными карточками на покупку хлеба, сахара и других продуктов. Весь город жил странно. Люди сновали, как мне тогда казалось, без толку. Гимназии закрылись, и везде, казалось, присутствовала невидимая, какая-то странная и непонятная, вновь переделанная жизнь.

В октябре, уже 1918 года, разнеслась весть, что временно созданное правительство пало. Опора его, Керенский, бежал, и что власть перешла в руки большевиков. Кто такие большевики, я еще до тех пор не знал и не желал знать, играя с другими детьми, мы занимались тем, <что> бегали и рассматривали картинки плакатов, которые становились более уморительней…[160]

<Аноним>

Мои воспоминания с 1917 года

Начало великих событий, потрясших всю Россию и повернувших ее в море крови и разрухи, застало меня в Москве. Я был тогда слишком мал, чтобы оценить всю важность происходящих событий. Я видел вокруг себя громадные толпы людей, шедших с красными знаменами по улицам. У всех было радостное выражение лица. Радость и всеобщее ликование передалось и мне, хотя мне было, в сущности, абсолютно безразлично, будет ли править Россией народ или царь. Правда, в последний 1916 год я уже начал немного интересоваться политической жизнью России. В «Русском слове» неоднократно помещались речи депутатов Государственной Думы, полные нападок на правительство. Таким образом, когда произошла революция, я не горевал, что одно правительство сменило другое. Только лишь когда бывал в церкви, как-то странно резали непривычное ухо всевозможные замены в ектеньях, произносимых диаконом.

С наступлением весны, когда я окончил первый класс, я уехал к матери в Екатеринодар. Поезда были битком набиты солдатами, которые, по их словам, ехали на «побывку». Просто-напросто это были дезертиры. Во всех их речах проглядывала какая-то злобная ненависть к старому режиму, причем ясно было для меня, что все эти фразы, как «303 года кровь пили», «мир без аннексиев и контрибуциев», были им внушены агитаторами эсеровского и эсдекского толка.

Все лето я прожил на курорте в Славянске. Там совершенно не давала себя чувствовать революция в экономическом отношении. Да и во всех других было по-старому, как в прошлом, «старорежимном», году. Все та же нарядная праздная публика, беспечно и шумно веселящаяся. Мы, подростки, устроили спектакль, после которого с аукциона продавали портрет отъявленного мерзавца и негодяя Керенского. Точно не помню, но продали за довольно крупную сумму. Чистый сбор был 1124 рубля, которые были посланы на имя Керенского с просьбой передать их в пользу детей убитых воинов. Осенью мы возвратились в Москву.

Последствия революции начали сказываться. Цены на все вздорожали. Те, которые скептически относились к революции, подняли голову и стали тыкать пальцами. Совершенно неожиданно вдруг разразилось восстание большевиков, и тут проявилось все бессилие нашей интеллигенции, которая взяла управление в свои руки. Керенский и вся эсеровская свора была мною осуждена еще тогда; в моих глазах они больше виноваты, чем большевики. Может быть, у эсеров и хорошие идеи носятся в их головах, но этого мало. Одними идеями управлять государством нельзя. Нужна твердая и энергичная власть, беспощадно карающая врагов. Керенский же был олицетворением попустительства, безволия и крайней нерешительности. Взявшись за управление, он его так же быстро упустил, как и получил. «Что посеешь, то и пожнешь». Посеял Керенский, а всходы приходится расхлебывать всему народу. Одна вещь меня теперь удивляет, каким образом Керенский спас свою жалкую шкуру? Его место – висеть где-нибудь на дереве.

С переходом власти к большевикам начались всевозможные реквизиции, обыски и тому подобные прелести. Декреты сыпались как из рога изобилия. Дороговизна стала отчаянная. Вскоре мы уехали из Москвы в Воронежскую губ<ернию> в село…[161] Там мы прожили до весны 1919 года, а затем переехали в Харьковскую губ<ернию>. Стоит ли говорить о всех трудностях и ужасах, связанных с переездами? В начале июня наше местечко было занято добровольцами, и вздох облегчения вырвался из наших грудей. До того грустно и невыносимо было жить при всходах, посеянных господами Керенским и Савинковым.

Померанцев К.

Мои воспоминания с 1917 года

Я был еще маленьким мальчиком, учеником П-ой 2-й гимназии, когда у нас внезапно прекратили занятия и в домашней церкви наш директор П. П. Ковалевский прочел нам знаменитый манифест Николая II об его отречении от престола. Трудно сказать, что за впечатление произвел на меня этот манифест, я вряд ли в то время мог разобраться в его значении. Тем не менее я чему-то радовался, потому что все радовались. С этого же дня начались различного рода процессии и манифестации. Беспорядков никаких не было. Нам, ученикам, начали раздавать почти изо дня в день леденцы, и это меня вполне убедило в превосходстве нового режима над старым. Настроение, по крайней мере, было радостное.

Меня поразил один довольно характерный случай. На следующий день после объявления манифеста наш лакей Иван долго не хотел верить этой новости; наконец, я помню, он приходит к отцу и