При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Не дрейфь, бабушка Бибинур! И жди корреспондента…

Старушка, желая многое что объяснить этой егозе Минлегуль, кое-как поднялась с крылечка, рот открыла, но нужные слова не находились. И Минлегуль, воскликнув: «Междугородняя на линии!» – скрылась за дверью.

Бибинур изо всего этого разговора поняла сразу главное: не столько на неё, сколько на детей надвигается какая-то грозная опасность, – и страх овладел ею.

Как спасать? Что делать?!

Еле добрела до той, что за обелиском, скамьи…

Удобное место, где давеча она даже задремала, теперь показалось жёстким, холодным. И так пыталась сесть Бибинур, и этак, вытягивая свои ослабевшие ноги, и никак не могла отыскать для тела нужное положение… Тело стонало, горело. И как ни поворачивалась она, всё время в глаза било солнце, жгло веки. Хоть плачь!

И после долгих таких мучений вдруг поняла она: ей мешает шум запруды! Когда прошлое, подобно слаженной песне, проплывало в сознании, будоража память, то шум запруды по-своему помогал ей, был своеобразным «аккомпанементом», поднимал настроение, задавал даже тон: не спеши, слушай и думай! Сейчас же, после разговора с Минлегуль, когда нужно с тревогой заглянуть в завтра, в завтрашний день, – шум запруды тягостно отзывается в голове, прерывает, путает мысли!.. Значит, нужно бежать отсюда, бежать, чтоб голова была ясной, чтоб можно было разобраться во всём, твёрдо знать, как ей повести себя с тем самым человеком, что приезжает из Казани. Он станет спрашивать – ей нужно будет отвечать…

И вот ведь как складывается в её судьбе: всякий раз, когда она окончательно приходит к мысли, что все счёты с жизнью покончены, – опять неожиданно сваливается на неё какое-нибудь испытание! И как бы вся эта новая история не оказалась страшнее многих прежних, ведь тут угроза не ей самой, а её детям!

Она торопясь вернулась домой, для чего-то закрыла ворота на засов, дверь подперла деревянным брусом. Прошла в передний угол, села у стола, пригорюнившись… Что же получается-то? Приезжают в Аксыргак гости, соскучившиеся по деревенским новостям, и на праздниках любая новость – это огонь, упавший на сухую траву: мигом распространяется! И в этот момент, когда со всей страны аксыргаковцы собираются на Сабантуй, встречаются друзья, соединяются влюблённые, когда все – борцы, бегуны, наездники, мужчины, подростки, девушки, женщины – удостаиваются тех или иных похвал, – раздадутся такие вот слова: «Дети павшего солдата Габдуллазяна пошли по дурному пути!» Нет, не воруют, не спились, не стали они шпионами или там какими-либо предателями… они всего-навсего бросили в одиночестве вскормившую и поднявшую их на ноги старую мать. Они оставили пустым родительский дом, разорили отчее гнездо и не кажут глаз в родную деревню. Вот такие дети у Габдуллазяна, чьё имя золотом высечено на обелиске среди имён других погибших героев… Первым оно там высечено.

Ах, глупая, глупая девочка, ах, безмозглая Минлегуль! Вот ведь что выдумала, и не посоветовалась, не поговорила, – сразу в Казань, в редакцию!.. Дескать, Джихангир-абый велел, но не может такого быть, не велел он, наверно. «Это уж чистое враньё!» – шепчут губы Бибинур. А если всё-таки пропишут в газете? Нынче кто не читает их, газеты! И стар и млад, и вошь, и собака – все читают! Вот Галикай – он их глотает, не разжёвывая. Одна в руках у него, вдругую, что на столе лежит, глазом косит… Три газеты, хвалился, выписывает. А что там, в том мире, подумают Габдуллазян и Гайша? Навеки обидятся! «Как ты, будучи живой, – скажут, – позволила совершиться такой несправедливости?!» Эх, Минлегуль, Минлегуль, глупая девочка!.. Нет у нынешней молодёжи терпения, выдержки нет, стариков не умеют и не хотят слушать. Чтоб сначала спросить: можно ли?… Вот приедет посторонний человек, этот самый корреспондент. Чужой глаз вмешается. Чужой язык станет бойко и на все лады трепать имена её детей. Ужас!

Что же надумать, как, в самом деле, быть?

А если… Постой-постой, а если в доме у неё будет красиво, обставлен будет дом, то есть на время кое-какие вещи раздобыть, – можно тогда ведь этого газетчика как-нибудь умаслить и с миром выпроводить? Скажет ему: «Дети иногда пишут, и деньги они присылали, ни в чём я не испытываю нужды!» А уж в том случае, если попросит письма показать, – то ведь есть же они, вон под матицу засунуты…

Бибинур, взобравшись на стул, достала письма. Только это были письма военных лет, память о Габдуллазяне. Она осторожно смела с них пыль, подержала в руках, прижав к груди, и со вздохом положила обратно. Медленно, будто нехотя, текло время…

Когда солнце перевалило за полдень, в доме стало темно. Это откуда-то из-за леса набежала чёрная туча, и гром раскатисто ударил в вышине, по стёклам полоснули струи дождя. «И туча предупреждает! – подумала Бибинур, кручинясь. – Стучит в окно!»

Она проверила, хорошо ли притворены окна, посмотрела, закрыта ли печная вьюшка, накинула на зеркало свой красный платок. Встала было посреди комнаты, но снова резко, трескуче загремел гром, и она испуганно сотворила молитву. «Не дай Бог, убьёт молнией! – пронеслось в голове у неё. – Умирать нельзя, никак нельзя. Ведь надо успеть сделать…»

Небо, как будто не соглашаясь с ней, снова устрашающе загрохотало, и Бибинур задёрнула занавески. Никогда не пугалась она грозы, а сегодня что-то не по себе, эта чёрная туча словно навалилась на неё всей тяжестью своей… И даже когда вскоре снова на улице посветлело, дождь смолк, – Бибинур не стала раздёргивать занавески и вьюшку не открыла. Не зная, куда себя девать, пошла в чулан, принесла оттуда пустую квашню. Из-за того, что давно не ставила теста, не пекла хлеба, внутренность квашни, обжитая пауками, была в густой паутине. Нагрев воды, Бибинур быстро вымыла хлебную посудину, водрузила её на видное место – на сакэ. Возле красиво расставила деревянные плошки. Ровно девять. Десять было, одну – вот руки-то кривые! – расколола неделю назад, уронив на пол…

Что бы ни делала она теперь – торопилась, будто кто-то подгонял её, покрикивал сзади; бестолково хваталась то за одно, то за другое, иногда не понимая, чем она занимается и зачем… И мысли – вкривь, вкось… Никак не собраться с ними. Вот жила себе, жила… Со своей маетой – сама! Зачем другим-то про это знать? Про то, как живёт… Для чего понадобилось говорить о ней с самой Казанью, вызывать оттуда человека? Из редакции!

Были времена, когда и ей хотелось, чтобы похвалили за труд в газете, оттиснули бы ровными буковками её имя…