Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

отказаться. Как оказалось, трудности, связанные с этими двумя условиями, становились непреодолимыми в случае, когда партизанские (повстанческие) действия, – хотя они могут ограничиваться горными, заболоченными или лесными местностями, – приближаются к населенным районам или ведутся непосредственно в них. Здесь мы касаемся самой сути вопроса, которую мы столь часто затрагиваем на протяжении всей данной работы. «Регулярные» армии, для которых и, более того, представителями которых (вплоть до настоящего времени) только и создавалось право войны, осознавали разницу между собой и гражданским населением и стремились сохранять ее. Профессиональная этика научила их щадить гражданское население, им нравилось, что их внешний вид и поведение в максимальной степени отличаются от внешнего вида и поведения гражданских лиц, и они предпочитали вести бои, хотя и не обязательно военные кампании в целом, в местностях, где гражданское население не путается у них под ногами. Но партизан или боец сопротивления (в предположении, что он заслуживает такого именования, а не является разновидностью бандита) смотрит на гражданское население совершенно иначе. Он не только не осознает ни дистанцию, ни различия между собой и гражданским населением, но, скорее, чувствует свою близость и сродство по отношению к нему. Фактически он буквально «один из них». Партизан не только не стремится выглядеть иначе, чем гражданское лицо, зачастую он находится в большей безопасности, если выглядит именно так. Нередко он вынужден находиться среди гражданского населения и даже вести военные действия в этой среде.

До сих пор наше обсуждение следовало обычной модели, содержащейся в современных текстах МГП, когда партизаны воспринимаются, как если бы они могли быть непосредственно отождествлены с «комбатантами», а «гражданские лица», независимо от того, какой характер носит вооруженный конфликт, были бы абсолютно одинаковыми во всем мире. Однако простота правовой классификации в данном случае является не очень хорошим инструментом для понимания сложности социальной реальности. Она была полезна в рамках приведенного несколькими строками выше рассуждения о том, насколько разным может быть восприятие гражданского населения повстанцем или партизаном и профессиональным военным. Но факт остается фактом, что во многих вооруженных конфликтах и среди многих участвующих в войне народов и групп повстанец или партизан может вообще не воспринимать гражданское население так, как оно рассматривается в благонамеренном царстве женевского права. Поскольку цель данной работы состоит в том, чтобы не просто дать описание современного МГП, но объяснить его, не исходить из презумпции, что оно адекватно функционирует, но исследовать, действительно ли оно функционирует адекватным образом, то вопрос об идентификации гражданских лиц во время повстанческих войн в силу своей важности вполне заслуживает того, чтобы уделить ему еще пару страниц для дальнейшего анализа. Мое рассмотрение данного вопроса строится на сравнении фактического положения гражданских лиц в войнах двух типов, между которыми обычно проводится различие в дискуссиях такого рода: 1) войны партизанские/ повстанческие/противоповстанческие и 2) так называемые обычные или конвенциональные войны.

Начнем с обычных войн. До сих пор различение гражданских лиц (некомбатантов) и комбатантов появлялось на страницах этой книги как нечто сформировавшееся в ходе войн, которые велись так называемыми обычными вооруженными силами, и pari passu[477], при содействии идеи, что только такие силы и могут вести настоящую войну, причем, по возможности, на некотором удалении от гражданского населения своих стран. Мы уже видели, как право адаптировалось, столкнувшись с тем фактом, что некоторые гражданские лица не являются таковыми на все сто процентов по сравнению с другими, в особенности в современных промышленно развитых государствах, и что, кроме того, поддержание определенного расстояния от сосредоточения гражданского населения – расстояния, которое может быть как физическим, так и символическим, а иногда и тем, и другим вместе, – становится для большинства обществ делом все более и более сложным. Теория была вынуждена считаться с тем фактом, что Право требовало больше, чем Война могла исполнить. Должны ли гражданские лица неприятеля разделять страдания и ущерб, являющиеся следствием военных усилий своего государства, и в какой степени – это вопрос, в ответе на который мнения теологов и философов расходились значительно сильнее, чем мнения законодателей. К 1950-м годам в МГП сложилась четкая и недвусмысленная позиция. Тот факт, что многие гражданские лица напрямую способствуют военным усилиям своей страны, а зачастую без них просто нельзя было обойтись, принимался как непреложная данность. Однако под воздействием священной идеи иммунитета гражданских лиц и по настоянию гуманитарных и миротворческих организаций и движений, требовавших следовать этой идее, МГП не допускало никаких иных методов оказания давления на этих гражданских лиц, кроме непрямого или случайного применения силы в виде блокады или бомбардировки (чего оно в любом случае не могло бы предотвратить), поскольку прямое и преднамеренное применение силы допускалось только против военных лиц и военных целей.

Что касается партизанских (повстанческих) войн, то к ним в документах 1907 и 1949 гг. содержится иной подход. Содержащиеся в них правила, определяющие привилегированный (законный) статус комбатанта, – т. е включающий и возможность получения статуса военнопленного, – сделали настолько сложным смешение партизан с гражданским населением, что будет обоснованным утверждать, что неизбежное вовлечение гражданских лиц в военные усилия своего общества в них не воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Нетрудно понять это умозаключение. Вооруженные конфликты, в которых участвовали повстанцы, обычно носили внутренний характер и поэтому не являлись первоочередным предметом международного права. Иногда это были революционные или сепаратистские войны, которые вызывали ненависть государственной власти и в которые, как предполагалось, другие государства не должны были вмешиваться. Но такие юридические и политические соображения, конечно, не могли помешать гуманитарным устремлениям, выражавшимся в проявлении сочувствия к жертвам таких внутренних войн и в заботе о соблюдении стандартов поведения, демонстрируемых в этих войнах. Подобные устремления получили огромный дополнительный импульс от создания Лиги наций и всплеска гуманитарной активности после 1918 г. Но все это никак не повлияло на позицию международного права, которую оно занимало до 1939 г., в отношении прав, или, как предпочитали говорить некоторые, привилегий комбатантов в международных войнах – единственном их виде, признаваемом правом войны. И даже требования, порожденные опытом сопротивления 1939–1945 гг., не смогли, как мы видели ранее, послужить стимулом к существенным переменам.

И лишь в 1977 г. МГП сделало шаг в направлении, подсказанном логикой и чувством справедливости: оно признало наконец, что внутренние вооруженные конфликты могут иметь столь же оправданные (или предосудительные) причины, как и международные, и что методы и средства их ведения также требуют реалистичных мер регулирования. Это означало, что давно устоявшиеся возражения против признания факта участия гражданских лиц в военной деятельности подлежали пересмотру. Надлежащее регулирование следовало применять в том же объеме и на основе тех же