Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

– Надолго вы приехали в наши края, ваше сиятельство? (Этой фразой начинается сцена.)

Не успела я это произнести, как аплодисменты грянули вновь, Иван Сергеевич улыбнулся. Овации казались нескончаемыми – и я, в качестве «профессиональной», посоветовала ему встать, так как он совершенно растерянно смотрел на меня. Наконец публика утихла, и он отвечал. Тишина была в зале изумительная. Все распорядители, то есть литераторы и даже Достоевский, участвовавший в этом вечере, пошли слушать в оркестр. Я совершенно оправилась от волнения, постепенно вошла в роль и, казалось, прочла хорошо. Нечего и говорить об овациях после окончания чтения». Это восторженный отзыв исполнительницы, хотя в официальном отчете, который мы привели выше, говорилось, что чтение сцены из «Провинциалки», исполненное автором И.С. Тургеневым и М.Г. Савиной было удовлетворительным, не более того.

* * *

Мария Савина, известная почитательница Тургенева и обожаемая им женщина, вынуждена была отметить и поразительные выступления Достоевского: «Незадолго до приезда Ивана Сергеевича я участвовала в благотворительном концерте и была свидетельницей поклонения публики таланту Достоевского… Удивительно он читал! И откуда в этой хрупкой, тщедушной фигуре была такая мощь и сила звука? «Глаголом жги сердца людей!» – как сейчас слышу…» Действительно, многие задавали себе вопрос, в чем состояла тайна удивительных выступлений Достоевского, его воздействия на публику. Никакие внешние описания не в силах, по-видимому, передать секрет этого поражающего чтения. «Разве я голосом читаю?! Я нервами читаю!» – обмолвился Достоевский однажды, и это признание объясняет многое. Не актёрство как таковое, не мастерство, не «сумма приёмов», то есть не искусство, явленное как бы отдельно от «всего остального», а целостное переживание, та мера правды, которая «не читки требует с актёра, а полной гибели всерьёз».

«Читает он, и говорит мастерски, – свидетельствовала де Воллан, – за душу хватает его тихий надтреснутый голос, чувствуется, что перед вами глубоко страждущий человек, даже больной человек, не шарлатан фразы, а глубоко несчастный человек».

Однако это страдание было вызвано не субъективными причинами, в его боли, столь ощутимой при выговаривании им своего текста, было нечто сверхличное, общее, касающееся всех. Это дуновение мирового неблагополучия, настигающее слушателя и заставляющее его усомниться в благополучии собственного бытия.

«Гипноз окончился, – вспоминал другой очевидец, – только тогда, когда он захлопнул книгу. И тогда началось настоящее столпотворение: хлопали, стонали, махали платками, какая-то барышня поднесла пышный букет, кому-то сделалось дурно».

* * *

Анна Алексеевна фон Бретцель, бывшая слушательница Женских педагогических курсов: «В 1880 году на Женских педагогических курсах устраивался литературно-музыкальный вечер, память о котором оставила во мне неизгладимое впечатление. Я была на словесном отделении первого курса, в числе некоторых других слушательниц меня выбрали распорядительницей вечера. Подобные вечера с благотворительной целью устраивались у нас часто, но редко удавалось соединить две таких знаменитости, как Достоевский и Тургенев.

О выступлении писателей оставила подробные воспоминания одна из слушательниц этих курсов Серафима Васильевна Карчевская, вскоре ставшая женой великого физиолога И.П. Павлова. Вот что она пишет в своих воспоминаниях:

«Праздник! Литературный вечер! Да еще какой: принимали участие выдающиеся люди – писатели, певцы, певицы, музыканты!..

Вхожу в зал и от волнения не узнала никого из своих друзей. Мчусь к подъезду, с которого приезжали приглашенные гости.

В небольшом зале на белоснежной скатерти, покрывающей длинный стол, сервирован чай с бутербродами, холодной закуской, дорогими печеньями, фруктами, конфетами и винами. Мне и в ум не приходит обратить внимание на угощение, когда в одной комнате со мной находятся Достоевский, Тургенев, Плещеев, Мельников, Бичурина…

Достоевский молча прохаживался вдоль комнаты, прихлебывая крепкий чай с лимоном. Тургенев старается казаться спокойным, но как-то неудачно подшучивает над хорошенькими делегатками, окружающими его. Мельников усердно закусывает, а Бичурина, придвинув к себе графинчик с коньяком, выпивает рюмку за рюмкой.

Тогда Мельников встает, подходит к ней, хлопает ее по плечу и говорит:

– Сократись, Аннушка! Помни, что ты на детском празднике.

– Да я только, чтобы согреться, – говорит она, встает из-за стола и идет в зал полюбоваться на этих «детей».

Первым читал Тургенев, величественный человек с красивой осанкой, с гривой седых волос над выразительным, умным лицом. Раздался его звучный голос. Читал Тургенев артистически – на разные голоса – и умел интонацией охарактеризовать каждое лицо. «Певцы» встали перед публикой как живые. По окончании гром аплодисментов и возгласы приветствовали Тургенева.

Когда все стихло, на эстраде появился маленький человек, бледного, болезненного вида, с мутными глазами, и начал слабым, едва слышным голосом чтение.

«Пропал бедный Достоевский!» – подумала я.

Но что случилось? Вдруг я услышала громкий голос и, выглянув на эстраду, увидела «Пророка»! Лицо Достоевского совершенно преобразилось. Глаза метали молнии, которые жгли сердца людей, а лицо блистало вдохновенной высшей силой!

По окончании чтения началось настоящее столпотворение. Публика кричала, стучала, ломала стулья и в бешеном сумасшествии вызывала: «Достоевский!»

Я не помню, кто подал мне пальто. Закрывшись им, я плакала от восторга! Как я дошла домой и кто меня провожал, решительно не помню. Уже позже узнала я, что провожал меня Иван Петрович. Это сильно сблизило нас.

Музыка, пение на этом вечере была только прелюдией пророческой речи Достоевского. Все время твердила я:

– Да, он зажег сердца людей на служение правде и истине!

Тут же я решила пойти к Достоевскому за советом относительно моих верований, что и исполнила впоследствии.

Должна сознаться, что подобного душевного подъема я никогда потом не испытывала».

* * *

Надо сказать, что на разночинную революционную молодежь внешний облик Тургенева, который был изысканно барским, производил неоднозначное и иногда неблагоприятное впечатление. Таким не был Достоевский. Это хорошо описал разночинец-революционер Н.Н. Златовратский в своих воспоминаниях:

«В начале 80‐го года, когда Тургенев снова прибыл в Петербург, он выразил желание ближе сойтись и познакомиться с «молодым поколением», на первый раз в лице редакции нового журнала, и протянуть друг другу руки в знак «примирения». В назначенный час я, в сопровождении товарища, двинулся на званый вечер в салон г. N. Признаться сказать, до такой степени большинство из нас, разночинских литераторов, было робко, дико, застенчиво, что одно только антре салона привело нас в полное смущение, а когда мы вошли в богатое большое зало, убранное тропическими растениями, когда увидали впереди стоявшее отдельно кресло, а вокруг него целый ряд стульев, уже наполовину занятых неизвестной нам публикой, как будто ожидавшей выхода на эстраду знаменитого певца или музыканта, мы смутились окончательно и сгрудились в сторонке около входной