Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам

Пес страдал, становился на задние лапы во весь свой громадный рост и клал передние на плечи Шилейке, а тот показывал булку, но брать не позволял. Мандельштам возмутился: «Что вы мучите собаку? Отдайте Тапке булку — он ее давно заслужил... А с Аничкой вы тоже так обращались?» Шилейко ответил, что не отдаст булку: чем больше пес будет стараться из-за куска, тем кусок покажется сладостней. Нашим властям это хорошо известно. Они заставляют нас (или он сказал: вас?) долго скулить, пока не бросят кусок. (Я заметила, что булка была французская, крохотная — так же мало для сенбернара, как тех жалких получек, которые бросаются скулящим людям...) Изложив теорию воспитания граждан и собак, Шилейко без перехода спросил Мандельштама: «Я слышал, что вы написали стихи «низко кланяюсь». Правда ли?» По смутным признакам, приведенным Шилейкой, стало ясно, что доброжелатели так расценили «1 января 1924».

Тапка получил свой кусок, проглотил, улегся на полу и довольно улыбнулся. Мы сели за стол, и Мандельштам прочел «1 января» и спросил: «Ну что — низко кланяюсь?» «Нет, — ответил Шилейко, — но может, есть что другое, где «низко кланяюсь»...» Мандельштам подряд прочел все стихи после «Тристий» и каждый раз спрашивал: «Ну что — низко кланяюсь?» Шилейко отвечал «нет». Раз читалось «1 января», значит встреча произошла в 1924 году — весной. Осенью мы уже жили в Ленинграде, а Шилейко — в Москве. Шуба на плечах Шилейки по контрасту с нашей одеждой указывает на весну.

Шилейко пожаловался, что Аничка совсем бросила его и даже не хочет носить его фамилию. «Если не Шилейко, как же она будет называться? Не Гумилевой же?» Мандельштам ответил, что Ахматова и есть Ахматова. Шилейко остался недоволен: разве это настоящая фамилия?.. Впоследствии я узнала, что Ахматова болезненно относилась к «кличке» («Татарское, дремучее, пришло из никуда, к любой беде липучее, само оно беда») и действительно оставила бы фамилию Шилейки, если бы они с Шилейкой были зарегистрированы. Но Шилейко в первый раз был женат церковным браком и не решился на развод. Поэтому он сводил Аничку просто в домоуправление. Никто не понимал тогда, как полагается жениться, и Ахматова считала брак зарегистрированным. Только расходясь с Шилейкой, она поняла разницу между загсом и домоуправлением. Смешно, что она обиделась на своего трусливого друга и жаловалась мне на кличку и обман еще в Ташкенте. Мы жили вместе, когда Гаршин овдовел и прислал ей письмо с официальным предложением. Он ставил условие, что она будет носить его фамилию. У меня письмо вызвало взрыв хохота, но она отнеслась иначе. Ей понравилась мысль о настоящей, «законной» фамилии: «Вы же носите Осину фамилию!» Я бы с удовольствием носила бы свою, но никто не хотел ее запоминать — я ведь не Ахматова... Ей надоела «кличка», и она хотела от нее укрыться. Как Мандельштаму, ей надоело «фигурять Ахматовой». Из этого ничего не вышло — ей не удалось стать ни Гумилевой, ни Шилейко, ни Гаршиной. Пуниной она и не помышляла быть — ею была Анна Евгеньевна, в девичестве Арене. Документы на Ахматову ей оформил, кстати, Пунин, когда мы жили в царскосельском пансиончике. Куда она, бедная, могла укрыться от Ахматовой? Кличка прилипла так плотно, что разделить их было невозможно.

В хрущевские дни с ней был забавный казус, связанный с «кличкой». Она приехала в Москву на съезд писателей. (Зачем она это сделала? Чтобы ощутить свою реальность на этом нереальном съезде? Не пойму.) Ей отвели комнату в «Метрополе», где каждый вечер собиралась толпа друзей. Раз, когда я там была, пришла скромная женщина с Кавказа, тоже участница съезда и тоже Ахматова. Она специально явилась, чтобы извиниться: ей было совестно называться Ахматовой, да еще писать стихи (кажется, осетинские), но рука не поднялась отказаться от собственной фамилии. Ахматова весело разговаривала с Ахматовой и старательно «подавала первую помощь» (домашний синоним глагола «утешать»). Две Ахматовы остались довольны друг другом. А после ухода одной Ахматовой другая горестно заявила: «А все-таки она — настоящая Ахматова, а я — нет...» Кто из них настоящая? Может, обе... Я почти уверена, что Анна Андреевна выдумала бабушку-татарку по фамилии Ахматова, чтобы оправдать кличку. Была когда-то переводчица Ахматова, никакая не родственница, но скорее всего она, а не выдуманная бабушка подсказала псевдоним молоденькой Горенко-Гумилевой. Интересно, что ни разу в жизни Ахматова не подумала о том, чтобы вернуться к своей девичьей фамилии. И второй любопытный момент: хотя Ахматова так болезненно переносила приставшую к ней «кличку», она сокрушалась, что Мандельштам не взял псевдонима, и считала, что ему очень мешает еврейская фамилия. Об этом пускай судят руситы, питающие отвращение к еврейским нарывам на чистом теле русской поэзии, но могу засвидетельствовать, что Мандельштам никогда не помышлял о псевдониме. Он удивлялся Сологубу, сменившему настоящую и «похожую на него» фамилию Тетерников на нелепый и претенциозный псевдоним (Сологубы, кажется, еще и графы). С Ахматовой, по его мнению, обстояло иначе: она срослась с новым именем, и оно стало неотделимо от нее. Кажется, действительно так, и, будь он жив, он бы вместе со мной посмеялся над Ахматовой, когда она в Ташкенте возмечтала стать приличной профессоршей с вполне законной и традиционной в русской литературе фамилией, любимой интеллигентами средней руки. Господи, Гаршина Анна Андреевна с «красным цветком»...

Мандельштам кончил читать стихи, и Шилейко показывал гипсовые пластинки — копии археологических находок с египетскими, кажется, барельефами. В это время пришла Ахматова, уже не Гумилева и не Шилейко и еще не Гаршина — и совсем не Анюта Горенко... Она была совсем тоненькая и длинная, с чуть испуганным и прелестным лицом. Она не села, а присела на кончик стула, как будто вот-вот сорвется и убежит. Мы были уже знакомы, и она спросила, надолго ли мы приехали. Как будто мы тогда сговорились о дне, когда мы к ней зайдем, и она сообщила нам свой новый адрес. Впрочем, за это не могу поручиться: от желания что-нибудь доказать у людей часто возникают ложные воспоминания. Наверное я знаю только одно: после того как мы побывали у нее на Неве, Мандельштам взял извозчика и долго катал меня по набережным, чтобы я узнала, как выглядит его город в белые ночи. Значит, стоял конец мая или июнь (по какому стилю?). В первый раз мы были у Ахматовой летом или осенью на другой квартире — без Невы в окнах. И тогда же мы смотрели еще пустую квартиру на Неве. Она долго стояла пустая, да и