Эрик Булатов рассказывает. Мемуары художника - Эрик Владимирович Булатов

Так они для меня и оказались вместе, эти замечательные художники, которых я без всякого права, а просто потому, что всем им обязан, считаю своими учителями.

Артур Владимирович Фонвизин

Артур Владимирович Фонвизин в период моего с ним знакомства был уже в возрасте. Но я видел его автопортреты в молодости, и он был очень красивым человеком. Фонвизин писал замечательные портреты, живопись у него была изысканная, и он считался салонным художником. Фонвизин был в оппозиции к официальному искусству, и представители официального искусства к нему относились с неприязнью. К тому времени, когда мы познакомились, Артур Владимирович уже не выставлялся и продать свои картины не мог. Семейное положение было трудным, поскольку родился сын и жить было практически не на что.

И вот произошла удивительная история: был объявлен конкурс – сделать для какого-то из братских музеев, по-моему, в Венгрии, если память мне не изменяет, копию с «Боярыни Морозовой» Сурикова в размер картины. Желающих было очень много, потому что копия должна была стоить дорого, но шансов попасть в избранные было мало. И тут пришла новость, что поручают эту копию делать Фонвизину. Это было непонятно, ведь он практически не работал маслом, а делал изящные воздушные акварели, ничего общего не имеющие с Суриковым, да и вообще, как художники они были далеки друг от друга.

Говорили, что так решил Александр Герасимов (президент Академии художеств СССР, 1947–1957. – Прим. ред.), который был «Сталиным» в искусстве (он всем командовал и не позволял иного мнения, кроме своего собственного). Герасимов ненавидел Фонвизина, может, за что-то из прошлого или за то, что тот был свободным художником и делал, что считал нужным. Так вот, это было его решение – дать сделать копию, а специальная комиссия из совета художников должна была одобрить, годится она или нет. Герасимов представлял свой триумф и унижение Фонвизина, предвкушая, что когда придет комиссия и увидит, что у копии ничего общего с Суриковым, то они будут смеяться и торжествовать. За этим могло последовать и более суровое наказание, поскольку к тому времени Фонвизин получит аванс и вернуть не сможет, а это будет уже подсудное дело. Я несколько раз слышал такие разговоры.

Холст для копии нужного размера, повернутый к стене, стоял в Третьяковской галерее. Фонвизин приходил работать в музей, когда он был закрыт, а я учился в художественной школе, бегал в перерыве в Третьяковку и старался посмотреть на работу. Однажды мы с ребятами отвернули холст от стены и были поражены тем, что там одни лишь желтые разводы. Я был ошеломлен этим зрелищем. А дальше произошло следующее: я узнал, что копия картины принята, даже немного незаконченная с точки зрения копииста, комиссия именно ее отобрала. Все обернулось не триумфом Герасимова, а триумфом Фонвизина.

В чем же было дело? Оказалось, что Володя Мороз, бывший студент Московской художественной школы, предложил помощь лично Фонвизину. Он оформился как помощник, исправил копию и закончил ее. Мороз переписал то, что сделал Фонвизин, и когда комиссия явилась, предвкушая провал Фонвизина, копию вдруг с восторгом приняли. Это было невероятно, это было чудо, которое совершил Володя Мороз.

На меня эта история произвела большое впечатление. Потом я встречался с Фонвизиным, с ним не было приятельских отношений в силу разницы в возрасте, но он хорошо отнесся ко мне. Я стал к нему приходить, и он показывал новые работы. Артур Владимирович подарил мне две акварели: одна – очень изящная живопись, а вторая работа – цирковая наездница, дама на лошади в длинном платье, такая театральная тема.

В 1950-е годы по Москве ходил анекдот: «Кто такие формалисты? – А это у кого фамилия на букву “Ф” – Фальк, Фаворский и Фонвизин». Эти три имени, как мы считали, занимали все пространство искусства, но они не дублировали друг друга. Искусство выражало себя через каждого из них по-иному, то есть повернуто было к каждому своей стороной. Фальк был живописной культурой. Он, скорее, не представлял ее, а именно был ею, она сама себя через него выражала. Фаворский был мудростью искусства и одновременно его совестью. Фонвизин воплощал артистизм, эту великую свободу, не нуждающуюся ни в разуме, ни в этике, опирающуюся исключительно на себя, на особое состояние ощущений, которое уже само по себе дает право на все. И все, что делает художник в этом состоянии, ничего не зная, ни о чем не ведая и ни за что не отвечая, как бы это ни выглядело случайно и небрежно, всегда безошибочно, всегда единственно верно. Художником, владевшим абсолютной тайной, этой детской свободой, был для нас Артур Владимирович Фонвизин.

Сейчас, когда говорят, что путь Артура Владимировича оказался тупиковым, что он не имеет последователей и продолжателей, это кажется мне смешным. Разве артистизм закончился? Да он не закончится, пока не кончится искусство. Пусть многие из нынешних художников не любят Фонвизина и не желают считать его своим учителем, это не имеет значения. Главное состоит в том, что было время, когда на этом месте стоял один Фонвизин. И в том давно прошедшем времени его нельзя ни заменить, ни отменить, ни хотя бы даже отодвинуть. Это его место в искусстве, и оно принадлежит ему навсегда.

Мои университеты

В 1952 году я поступил в Суриковский институт. Два его здания находились на большом расстоянии друг от друга. Почему так получилось? До войны институт назывался Вхутемас, размещался на улице Кирова (Дом Юшкова. – Прим. ред.), как раз напротив почтамта. Хорошо оборудованный для занятий графикой, живописью, скульптурой, он объединял все факультеты. В войну институт закрыли, на его месте появился технический вуз (с 1942 г. Московский механический институт боеприпасов. – Прим. ред.). Специальные станки и оборудование для изготовления офортов и гравюр полностью вышли из строя, остановилась работа многих отделений. О живописи вообще речь не шла.

К концу войны институт пришлось восстанавливать заново. Ему выделили здание на Таганке в одном из переулков под названием Коммунистический тупик – обыкновенное школьное здание, совсем не приспособленное, куда переехали живописный и скульптурный факультеты. Вышло недоразумение, потому что графический факультет остался на прежнем месте напротив почтамта со всеми инструментами, механизмами, необходимыми для графики, а помещение на Таганке оказалось необустроенным. Преподавали там и общеобразовательные дисциплины, а остальные – на Кировской. И нам приходилось в обеденный перерыв успевать добраться с одного конца города на другой. Для графиков это оказалось совсем