Гюстав Курбе - Герстл Мак

href="ch2.xhtml#id110">[81]. Бодлер, который был двумя годами моложе Курбе, часто сидел без гроша, а порой оставался и без крова; в такие дни он охотно принимал предложение художника воспользоваться жестким ложем на полу мастерской. Поэт, особенно под воздействием алкоголя или опиума, становился весьма темпераментным гостем. Как-то ночью Курбе убедили незаметно записать бред Бодлера, бессвязные слова и страшные ночные кошмары, которые приводили в содрогание менее эмоционального художника. Есть немало упоминаний о ссоре или по меньшей мере размолвке между друзьями, и вполне возможно, некоторое отчуждение имело место. Но даже если это правда, со временем наступило примирение. Когда в 1859 году они случайно встретились в Гавре, отношения между ними были, несомненно, наилучшими; позднее, в том же году, Бодлер был в числе гостей на большом вечере у Курбе, который подарил поэту натюрморт «Букет астр» с надписью: «Моему другу Бодлеру».

Причиной ссоры, если она в самом деле произошла, мог быть портрет Бодлера, часто датируемый 1853 годом, но, вероятнее всего, написанный Курбе в 1848 году, вскоре после их знакомства. Поэт, в коричневом костюме, голубой рубашке и желтом галстуке, читает книгу, прислоненную к столу, на котором стоит бутылка чернил с воткнутым в нее гусиным пером. За спиной у него — груда красных подушек. Портрет великолепно передает сосредоточенное внимание, а также, по свидетельству многих современников, отличается поразительным сходством с оригиналом, но Бодлеру он неизвестно почему не понравился. Сам Курбе тоже был не совсем удовлетворен. Он считал молодого поэта трудной моделью и жаловался: «Не знаю, как закончить портрет Бодлера: у него каждый день меняется лицо»[82]. «Бодлер, — комментировал Шанфлери, — действительно обладает способностью изменять внешность как беглый каторжник, не желающий, чтобы его поймали. Иногда волосы его ниспадают на воротник изящными надушенными локонами; назавтра его голый череп отдает синевой, обязанной своим появлением бритве цирюльника. Однажды утром он появляется улыбающийся, с огромным букетом в руках… два дня спустя — голова у него поникшая, плечи опущены, и его можно принять за картезианца, собственноручно роющего себе могилу»[83].

Помимо своего вклада в издание «Ле салю Пюблик» Курбе намеревался принять участие в предполагаемом конкурсе на аллегорическое изображение Республики, которое должно было заменить портрет низложенного Луи-Филиппа, но вскоре отказался от этой мысли. Вместо этого он отправился к Домье и уговорил его принять участие в конкурсе; к назначенному сроку тот представил свою работу, но премию не получил. Курбе пишет: «Я не участвовал в конкурсе на изображение Республики, призванное заменить портрет Луи-Филиппа, зато я приму участие в конкурсе народной песни, который открыт для музыкантов»[84]. Маловероятно, что Курбе осуществил свой наивный замысел, хотя он не расставался с иллюзией, будто имеет задатки великого музыканта.

Реакция, последовавшая за кровопролитным июньским восстанием 1848 года, поставила в очень опасное положение Макса Бюшона, не делавшего секрета из своих демократических и гуманистических убеждений. Он вернулся к себе в Сален, где его на какое-то время оставили в покое, но вскоре он был выслежен и арестован местной полицией. Как рассказывал Курбе в письме к Кастаньяри, написанном в 1869 году, сразу же после смерти Бюшона, тот провел год в тюрьме, ожидая суда, а затем «с цепью на шее доставлен под конвоем двух конных жандармов из Безансона в Лон-ле-Сонье на суд. Он прошел в таких условиях двадцать лье [около пятидесяти миль] пешком… После 2 декабря [1851 г.] Наполеон III снова взялся за него. Был выдан ордер на его арест, за ним охотились, как за диким зверем. Все это время он скрывался в подвале, где просидел много дней, после чего бежал, переодевшись штукатуром. Спрятался он неподалеку, в доме бедного холостого старика; затем однажды ночью укрылся у меня [во Флаже или Орнане] и провел в нашем доме двое суток. Моя мать заблаговременно велела сделать люки в полу, чтобы нам было где отсидеться. Эта попытка к бегству привела Бюшона прямо в пасть к волку, потому что и на мой арест был выдан ордер… Мы решили удрать: он — в Швейцарию, я — в Париж под чужим именем. Как раз в эти дни умер его отец… Бюшон прожил лет восемь — десять в изгнании в Берне… После смерти отца небольшое состояние Бюшона начало день ото дня сокращаться, и его друзья [вероятно] добились для него разрешения вернуться во Францию, где он до конца дней оставался под надзором полиции»[85].

Достоверность этого несколько сбивчивого рассказа сомнительна. Даже в самые спокойные минуты Курбе не обуздывал в угоду фактической точности присущую ему склонность все преувеличивать и драматизировать, а цитируемое письмо было наспех набросано им в состоянии сильного возбуждения, вызванного смертью любимого друга. Более того, Курбе писал о событиях почти двадцатилетней давности и уже не помнил точно подробностей. Нет, например, никаких оснований полагать, что приказ об аресте Курбе был отдан после coup d’état или что он возвратился в Париж под чужим именем. Тем не менее кое-какие причины для беспокойства у него, видимо, были. В январе 1852 года он пишет Франсису Вею из Орнана, что его корреспонденцию перехватывают и вскрывают, а один из местных полицейских чиновников следит за ним и доносит в префектуру о каждом его шаге; он осведомляется у Вея, не опасно ли ему возвращаться в Париж, «потому что сейчас у меня нет желания угодить в Гвиану; что будет потом — поглядим»[86].

Как бы он ни преувеличивал, вспоминая о прошлом, свою революционную деятельность и опасности, которым подвергался, нельзя отрицать, что в тревожные 1848–1852 годы интерес Курбе к политике и социальным вопросам быстро возрастает. В феврале 1848 года он был политически индифферентен, к республике относился настороженно; в июне он определенно становится сторонником восставших, хотя все еще пассивен; в 1851 году он сам уже отождествляет себя с социалистическим движением, как, впрочем, и некоторые его друзья и почти все его враги. В феврале 1851 года Кено пишет Жюльетте Курбе, что во многих парижских гостиных сплетники утверждают, будто ее брат — «заядлый социалист, глава шайки заговорщиков. Это, по их мнению, явно просматривается в его картинах. Этот человек — дикарь… И каждый день умножает дурацкие выдумки, распространяемые о Вашем брате»[87]. В ноябре того же года сам Курбе открыто заявляет, что он «не только социалист, но также демократ и республиканец — короче, сторонник всеобъемлющей революции; однако прежде всего я — реалист, то есть искренний друг подлинной правды»[88].

Вполне вероятно,