Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

надежной машиной. И что, собственно, такое «атомная бомба» — еще несколько принятых на баланс объектов недвижимости по соседству? Появление картины Хальса? Так и не осуществившееся «воссоединение» на Волхонке Щукина и Морозова?

Что ей на самом деле удалось создать, так это локальное — в лучшем смысле этого слова — явление; местную, сугубо московскую, с «волхонским колоритом», достопримечательность: «Пушкинский с магией». В этом смысле «пара» и «компания» к ИА — не какой-либо другой ее коллега, но скорее уж феррарский герцог д'Эсте, Лоренцо Медичи, герцог Урбинский или кардинал Франческо дель Монте; она превратила часть Москвы в своего рода «феррару», «перуджу» или «урбино»; магнит и пространство-кокон со своей художественной атмосферой, «биосредой», как выражались в 1970-е. И если про эти самые 1970-е — плюс-минус десять лет — в Третьяковке, Русском, Историческом вспомнить, в общем, нечего: там висели хорошие картины, но висели, как будто в «темные века», между Античностью и Средневековьем, то в антоновском Пушкинском словно бы застыл на календаре вечный «1500-й год» — кульминация самой творческой эпохи в истории человечества; неудивительно, что он запечатлелся в памяти нескольких поколений.

«ИА изменила музейный мир» — пожалуй; один из бывших директоров ИКОМ Ганс-Мартин Хинц, напомнив, что это именно с ее подачи в 1977-м был учрежден Международный день музеев 18 мая[810], даже назвал ее «царицей музеологии»[811]; однако ж «изменила» — не так и не в такой степени, как, допустим, создатель и директор МоМА Альфред Барр, «в одиночку изменивший вкусы целой эпохи»: не радикально; скорее, она первая (точно в СССР, а возможно, и во всем мире; в конце концов — какой еще музей сумел за несколько десятилетий возвыситься так же, как Пушкинский) превратила свое учреждение в комбинацию «храма» и «форума» (со своей в высшей степени лояльной бренду и легко мобилизуемой аудиторией-паствой, объединенной общей идентичностью: «те, кто ходит в Пушкинский») и придумала «культ выставок» (больше-чем-всего-лишь-блокбастеров: «исторических» и «поворотных»); теперь этот «антоновский стандарт» разыгрывают едва ли не повсеместно, в качестве обязательной программы.

В ее биографии случались «просчеты», «провалы» и «колоссальные репутационные потери»? Возможно; но уж точно не катастрофические; колонны портика Пушкинского не подломились из-за того, что золото Шлимана, Гойя и Домье остались в залах Музея; не говоря уже о том, что в эпоху второго железного занавеса многие из тех, кто обнаружил себя на его восточной стороне, склоняются к мысли: семь бед — один ответ, лучше уж так, чем никак и ни с чем[812].

Коллеги, жестко и последовательно критикующие ее отдельные неудачные решения, на вопрос: «Что вы о ней думаете?» — отвечают, не задумываясь: «Ну что можно думать о такой личности? Последний великий гуманист. Жил в ее эпоху. Был соратником какое-то время»[813].

«Подзадержалась» и «провалила финальный этап своего директорства»? Но «подзадержался» говорят про любого намозолившего глаза чиновника, пробывшего на своем посту существенно дольше среднего: про Маргарет Тэтчер, про Гельмута Коля, про Ангелу Меркель. Для самой ИА этот глагол, надо полагать, не имел никакого смысла — если она умеет управлять этим музеем лучше всех на свете, если ей это по силам и если ей нравится, что значит «подзадержалась»? Власть напитывала ее энергией — и препятствовала дряхлению; а каждый лишний год, проведенный на троне, прибавлял свечения ее нимбу — и на круг увеличивал социальный капитал музея: в конце концов, 99-летний, сверхъестественным образом, директор в статусе «национального достояния»[814] сам, хочешь не хочешь, привлекал бы к себе внимание как достопримечательность; Пушкинский был бы не только музей «с призраком», но еще и место, где «винт свинтился», а время утратило свою силу.

Да, она не сумела реализовать проект Нормана Фостера и Музейный городок при ней не построили; однако, глядя с некоторого расстояния, ясно, что это частности — а все принципиальные решения приняты: есть и место, и, в избытке, уже существующая недвижимость — которую можно осваивать в ближайшие десятилетия, и постановление о строительстве новой, и бюджет, недостаточность которого компенсируется возможностью добиться дополнительных ассигнований; едва ли можно сомневаться, что городок рано или поздно будет построен — и что заслуга в этом будет принадлежать ИА.

Статус ее Музея — для которого она столько сделала — настолько значителен, что, даже сильно проигрывая — с центральным-то «отделом Запада» — от исключенности из международных обменов, он и после 2022-го все же остается «культовым» и «важным»; да, для некрупного, живущего торговлей и ближней экспансией — как Флоренция и Венеция в XV веке или Голландия в XVII — Музея войны не лучшая новость; и все же нет сомнения, что, как только связи восстановятся, ассунты и маэсты из Италии и Франции снова включат Волхонку в маршруты своей миграции. Да, научная репутация ее Музея не такая славная, как у Эрмитажа, но стратегическое партнерство с МГУ, которому ИА всегда уделяла много (должного) внимания, не разрушилось, и база, потенциал для роста не исчезли[815].

Чересчур много времени посвящала «светской жизни»? Посвящала; и все же, Пушкинский никогда не был — и при ИА так и не стал — «придворным» музеем, несмотря на близость к Кремлю. «Городской салон» — да, центр общенациональной культуры — да; но никак не филиал Дворца Съездов. «Вечная коллаборационистка»? Да, она соглашалась отдавать кесарю положенные динарии довольно щедро даже тогда, когда кесарь очевидно нарушал правила приличия; работая на государство и сознательно стремясь представлять его, она была частью той политической формы, которая утвердилась в России в последние сто лет, и ее практики стали воплощением культурной политики ее государства; и, пожалуй, она иногда в своих публичных выступлениях акцентировала внимание на том, что у России, в связи с перенесенными в ходе исторического развития страданиями, есть некое особое право на «красоту» и «духовность». Но, сама попадавшая в 1941-м под немецкие бомбежки, она опиралась на личный опыт и апеллировала именно к объективной истории, а не к мистическому праву крови и «загадочной душе»; и даже когда, уверенная в своей моральной правоте, позволяла себе проявления «ресентимента», она не провоцировала агрессию против предполагаемых «обидчиков» и не оправдывала новое насилие ссылками на Sonderweg. Далее, есть множество свидетельств того, что она уклонялась от исполнения обязанностей «понтийпилатовского» характера. Она, скажем так, умела ходить под парусом в нужную ей сторону, пользуясь при случае и встречным ветром; ей удалось создать локальный источник энергии и авторитета, наполнив его явно не государственного происхождения магией. Если бы антоновский Пушкинский мог стал моделью для всей России; сердце щемит, по правде сказать, и от такой перспективы — и от боли: насколько далеко это от действительности… Трудно вообразить, чтобы, даже при самой радикальной смене власти в России, ИА — которая не была коррумпирована ни одним из многочисленных чечевичных супов, которые столь часто