Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

Вот почему и теперь он не знал, есть ли его желание идти к старцу Леониду — самостоятельно родившимся в нем, или желание Сони видеть Алексея вернувшимся к церкви стало его желанием; и не знал он еще другого, не менее для него важного, — не явится ли исполнение этого желания его, если оно зародилось под влиянием Сони, окончательной и безвозвратной утратой сестры Маши.

Живя в одиночестве, Алексей привык, когда его что-нибудь смущало, или когда ему предстояло какое-нибудь решение, ожидать указаний со стороны или свыше, как он называл всегда неожиданно окончательно принимаемое решение, а не решать самому. Так было, когда он долго не мог решиться идти к Толстому и когда таким указанием свыше для него явилось неожиданное посещение его младшей сестрой сестры Маши, приехавшей к нему от Толстого. Вот почему Алексей не торопился с решением идти или не идти к старцу Леониду, тем более что еще не были закончены весенние полевые работы, а ему нужно было помогать женам призванных на военную службу Василия Анохина и Якова Меркушина.

Жена Якова Меркушина Марья, несмотря на четырехкратные роды и один выкидыш, была здоровой и сильной женщиной. Отсутствие мужа тяготило ее потому, что молодое горячее тело нуждалось в мужской ласке, и эту нужду не могли заглушить ни многообразная бабья работа, ни мужская работа в поле. Напротив, последняя сильнее разжигала эту нужду, так как все время напоминала ей отсутствующего мужа.

Однажды, когда Алексей, работавший на ее поле, пришел отдохнуть в полдень и после обеда хотел идти на сеновал и остановился у двери, отворяя щеколду, Марья, убиравшая со стола, давно уже думавшая о том, что Алексей может заменить ей отсутствующего мужа, неожиданно для себя и еще неожиданнее для Алексея вдруг спросила его:

— На сеновал? Хошь, с тобой пойду?

— Зачем?

— Зачем? — Марья наклонила голову, щеки ее загорелись, и она быстро, точно освобождаясь от тяжести, заговорила. — Зачем? Али ты не знаешь, зачем баба вместях с мужиком спать ложится? Али ты и впрямь скоплений? Я тебя так ублажу, куды до меня Григорьевой Соньке, с нее что возьмешь, она — девка, я — баба.

Алексей, ничего не отвечая, толкнул дверь, Марья была уже возле него, схватила его за руку одной рукой, а другой обхватила ему шею и опять заговорила еще горячей.

— Алексей, голубчик, я тебя обидела. Родненький, любимый ты мой, не уходи так-то, пожалей меня бедную. Ночи не сплю, все о мужике думаю. Все нутро жжет, груди горят. Лешенька, милый, Божий человек, пожалей меня. Чем же мне и благодарить тебя, как не этим. Ох! Совсем запуталась.

— То-то запуталась, — тихо сказал Алексей, отнимая руку, обнимавшую его, но, взглянув на Марью, сам задрожал мелкой дрожью, лицо его вспыхнуло, он отвернулся, вырывая другую руку, и быстро вышел на улицу.

То, что увидел мгновенное Алексей в лице Марьи, и то, что почувствовал он в это мгновенье внутри самого себя, заставило его искать спасенья в бегстве. Он пошел не на сеновал, а к себе на хутор.

У самого леса Алексей встретил долгушку[322] с Эвой и детьми, возвращавшимися из леса с корзинами, полными ягод, и большими букетами из крупных лесных колокольчиков.

Белый цвет Эвиного платья, белые рубашечки сыновей Кирилла, белое платьице Настеньки, звонкие детские голоса, радостно кричавшие: “Дядя Леля, дядя Леля”, — так не похожи были на то, что испытал Алексей сейчас у Марьи, что он невольно остановился. Взглянув на Эву, он неожиданно для себя вспомнил ее просьбу, сказанную ему у Павла Михайловича, взять ее с собою, если он решиться идти к старцу Леониду. И в этом воспоминании, как и во всем белом, сиявшем какой-то особенной чистотой на ярко голубом небе, Алексей вдруг почувствовал указание идти к старцу Леониду. Он подошел к долгушке и, улыбаясь виноватой улыбкой, сказал Эве:

— Я дня через два пойду к старцу Леониду, ты пойдешь?

— Да, да, я давно жду тебя, — ответила, вся вспыхивая, Эва, стараясь не показать охватившее ее волнение.

Гл. 10. Кирилл образцово организует тыл на участке фронта. Отступление

<ИЗ ГЛАВЫ 10>

Ни Алексей, ни Эва, в сущности, хорошо не знали, для чего они идут к старцу Леониду; они шли к нему главным образом потому, что человеку бывает легче иногда открыться в своих ему самому непонятных желаниях и сомнениях постороннему, чем близкому или родному, а старец Леонид был таким, которому открываться было еще легче, потому что тысячи людей приходили к нему ежегодно и среди этих тысяч не было таких, кто бы не получал от него того, на что он надеялся, идя к нему. В этом обращении к старцу Леониду тысяч его никогда не видевших людей и в том, что эти тысячи находили у старца то, что желали, — говорило древнее стадное чувство человека, заставлявшее его на заре исторической жизни избирать себе вождей и патриархов, чтобы было к кому обратиться в трудную минуту. В этом стадном чувстве обращавшихся к старцу Леониду людей и заключался успех старца Леонида, потому что стадное чувство, заражая отдельных обращавшихся к старцу, заставляло их верить в него и получать именно то, что им было нужно при их обращении к старцу. Но это же стадное чувство помогало и старцу Леониду, потому что, наблюдая тысячи лиц, приходивших к нему, и принимая тысячи однообразных жалоб этих тысяч, к нему обращавшихся, — он научился уже по одному наружному виду обращавшихся различать внутренний повод их обращения, конечно, не в подробностях, а в общих чертах, но это было неважно, потому что обращавшиеся, пораженные тем, что уже с первых слов старца Леонида понимали, что он все знает, сами торопились рассказать ему все подробности и потом, уходя от него успокоенными, уносили уверенность в том, что старцу Леониду с одного взгляда все известно и от него ничего не укроешь, заражали этой своей уверенностью тысячи других, обращающихся к старцу.

Старец Леонид не был еще стариком. Рыжеватая с проседью борода и такие же волосы, выбивавшиеся из-под потертой неопределенного цвета скуфейки, обрамляли его худое и бесцветное лицо, которое как-то не замечалось вовсе от присутствия никогда не забываемых, глубоко сидящих под густыми седоватыми бровями голубых глаз, окруженных тысячами мелких