Побег - Олег Викторович Давыдов

этот момент, помню лишь ощущение, что у меня все отняли, а жизнь для чего–то оставили. Но ведь жизнь с сознанием того, что все, чем ты жил, безвозвратно ушло, — есть самая мучительная пытка. Смерть в этих условиях — только избавление. И вот это вот чувство, видимо, двигало извивающимся в темном мешке моим телом. Это чувство называется желанием жить, это тоже самое чувство, которое рвет удушаемого из рук палачей. Совершенно животное чувство!

Впрочем, все относительно: для кого-то мука — невозможность мотнуть на недельку в Италию, а кто-то счастлив уж тем, что в его мешке можно двигать хоть пальцами ног.

Наконец-то я взял себя в руки, слегка успокоился. Мешок был из очень плотной ткани и лежал на чем–то твердом — видимо на полу! — вот все, что пока что я знал. Меня больше не трогали, но это было только затишье перед бурей.

До сих пор все пристойно, пластически выпукло — дальше… Нет, читатель, дальше уже невозможно писать в том же духе — изнутри такого мешка особенно–то не попишешь, поэтому я перехожу на третье лицо и продолжаю так:

* * *

Тело в мешке извивалось, дергалось, хотело свободы и еще даже не подозревало, для чего его всунули в этот мешок. Но вот оно уже и затихло, перестало орать.

Я подошел, примерился: где у него что, у этого слабо шевелящегося тела? — примерился и нанес — аж со стоном нанес! — ему первый удар. В–а!

Тело удивленно выпрямилось и застыло. Владелец его мог ожидать от этого мешкования, чего угодно; но чего уж он никак не ожидал, так вот именно этого — того, что его попросту высекут, и от неожиданно резкой боли он вдруг на мгновенье затих, все еще не веря себе и тому, что с ним происходит.

А я (тот, кто сек), взяв поудобнее в руку хорошо вымоченную в солоноватой воде розгу, уже наносил второй свой удар. Я жалел сейчас только об одном: о том, что удары эти приходятся не по голому телу. Однако, поскольку я все же немного стеснялся нашего героя, я предпочел играть втемную. Бедный секомый герой орал, матерился, ища хоть какого-нибудь выхода своей теперь подлинной боли.

Приходилось ли вам хоть раз в жизни отведать со знанием дела приготовленной березовой каши, читатель? Если нет, вы не знаете, что такое подлинная реальность, вам с ней просто не приходилось сталкиваться, вы с ней не знакомы, вы, как и я, погружены в глубокий сон, и мир не правит вами — вы просто избалованный ребенок. Ибо порка — это принцип реальности! Жизнь учит нас с розгою в руке, и за это учение мы должны говорить ей: спасибо. Ибо страдание облагораживает душу…

Так или сходным образом должен думать тот, кто, сам, будучи научен жизнью, берет на себя функции ее экзекутора. И я готов понять его несмотря ни на что, ибо действительно: тот, кто превзошел эту науку, хочет (должен) преподать ее другим, хочет (должен хотеть), чтобы все были так же серьезны, как он сам.

И мне было полезно столкновение с реальностью, потому что я понял, что единственный способ, которым она может пробудить человека — это побои. И во мне проснулся дух серьезности, ибо (читатель, ты должен понять это) дух серьезности — есть страстное стремление секомого существа избавиться от этого непонятного ему сечения. И чем больше секут, чем больнее секут (тем более, неизвестно за что), тем больше, тем напряженнее у вас желание прекратить это бессмысленное (считает секомый) издевательство, тем подлиннее и неподдельнее ваше чувство, тем глубже и полнее познаете вы сущность мира, которая, как теперь оказывается, состоит в беспричинном телесном наказании.

На мне уже не осталось живого места. Я весь превратился в эквипотенциальную поверхность боли, а тот (взявший на себя функцию моей заспавшейся реальности) все сек и сек, и я все никак не мог потерять сознания.

Наконец, вцепившись зубами и зудящими пальцами в плотную ткань мешка и уже почти что ничего не соображая, я разгрыз, разорвал эту ткань и выскочил наружу, ища свернуть голову обидчику, узурпатору судьбы. К своему счастью он вовремя заметил начало моего освобождения и бежал. Я не мог преследовать его, не было сил, но все же успел заметить, узнать его красную кофту — это был, это был… А кто бы вы думали? Это был тот самый Олег, который купил у меня патент. Вот настоящий «чужак» — чужой человек, не наш!

* * *

Такая история и вот что в ней самое забавное: покопавшись в себе, я не смог найти ни капли того, что называется обычно оскорбленным человеческим достоинством. И не потому, что я не человек или вообще не имею достоинства – стою я, как оказалось, тридцать тысяч рублей…

Ведь у нас, — например, в русской литературе — считают, что высечь человека — это уже и оскорбить его. Не знаю, откуда это идет, но — право пустое. Обидно конечно, но уж, коль это принцип реальности, никуда не денешься. Людей всегда секли, секут и будут сечь — это парадигма нашего существования, и мне бы хотелось посоветовать родителям: секите своих детей, чтобы из них вышли люди, знающие, что такое жизнь. Не наказывайте их за что–то определенное, а просто секите, чтобы они с детства приучались понимать, что такое есть жизнь и чего в принципе от нее можно ждать. Меня в детстве никогда не секли, вот и получился из меня Гермес, а не знаток подлинной жизни, не задавленный жизнью какой-нибудь Букин.

Но здесь хотелось бы добавить еще несколько слов в защиту поручика Пирожкова, незаслуженно презираемого всеми легкомысленного страдальца. Чем он вам не по нраву, читатель? — тем, что так скоро забыл свою сечу? Вряд ли. Скорей всего тем, что дурной человек. Ну так тот, кто из вас без греха, первым брось в него камень. Выходите, сапожники Гофманы, выходите, жестянщики Шиллеры, секите бедного поручика Пирожкова. Ну, кто первый? Не надо! Гоголь высек его, Гоголь высек себя, донеся нам печальную повесть. Доносчику первый кнут.

Я с трудом и кряхтением сел — больше всего мне досталось по ягодицам. Очень больно!

Читатель уже понимает: я лишь отчасти напоминал самому себе поручика Пирожкова, отчасти же — художника Пискарева.

Ведь это — одно лицо (Дон Кихот, за которого сам себя сечет Санчо Панса), и если их объединить, будет очень похоже на меня. Только сечь все-таки лучше художников, а то вот