Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

С тех пор как увели Дануту Терликовскую, приговоренную к смерти политическим отделом, в остальных зародилось сомнение – стоит ли бороться с собственной немощью? Данута осилила болезнь, но еще была очень слаба. Сыпной тиф приводит к полной атрофии мышц ног, и нужно постепенно, как маленькому ребенку, учиться ходить. Когда в тот вечер выкликнули ее фамилию и имя, добавив, что вызывает политический отдел, она все поняла. За ее внешним спокойствием скрывалась душевная буря, какую переживает всякий в момент столкновения со смертью. У нее хватило сил овладеть собой, хотя она еще не могла двигаться без посторонней помощи. Лицо Дануты Терликовской осталось в памяти больных. Они не слышали ни выстрела, ни предсмертного крика приговоренной. Но знали – Данка больше не вернется. И еще знали: женщины, арестованные «за политику», в любой момент могут ожидать подобного вызова. Сознание этого стало еще одним ночным страхом.

Страх вызывают снующие повсюду крысы, которые с наступлением темноты вылезают из всевозможных щелей и канав. Они громадные и жирные, раскормленные разной едой, которую дает им лагерь. Известно, что в двадцать пятом бараке крысы отгрызают пальцы у мертвых, выедают у них нос, глаза и даже набрасываются на умирающих. Обнаглев от сознания собственной силы, они все ближе подбираются к больным. Иногда с нижних нар вдруг доносится крик: «Крыса! Крыса!» И крысы, жирные, раздобревшие, тотчас же кидаются прочь, волоча за собой длинную тень. Их так много, что измученному лихорадкой мозгу они представляются невероятно крупными бактериями одной из свирепствующих в лагере болезней. Всю ночь слышится крысиная возня, прыжки и громкий писк.

Около девяти часов вечера крысиную возню заглушает другой шум, доносящийся со стороны будки за бараком двадцать пять. Отдаленный зловещий гул перегруженного автомобиля. Это машина с покойниками. Бывает, она проедет лишь единожды, а бывает, без конца курсирует от лагерей к крематорию и обратно, лишая людей сна и наводя ужас. Женщины стремятся проспать это время, чаще всего, однако, они, не смыкая глаз, вслушиваются в темноту, где, словно злой дух, принявший личину милосердия, проносится карета «Скорой помощи» с нарисованным на ней красным крестом. Мучительный вопрос: когда же придет их черед, черед тех, кто борется здесь с тяжелым недугом, – не дает покоя, гонит сон. Ни для кого из женщин, более всего нуждающихся сейчас в помощи красного креста, не является тайной, что это за автомобиль. Ни у кого нет желания попасть в него – известно, что это было бы последнее в жизни путешествие. Когда наконец стихает гул «Скорой помощи» и от усталости клонит в сон, где-то в глубине барака начинает свой монолог безумная. Ее слова, и бормотанье, и крики громко разносятся в тишине, не давая заснуть.

Иногда среди ночи вой сирен вокруг лагеря возвещает воздушную тревогу. Тревогу встречают радостно – ведь это значит, что война не прекращается, что кто-то борется против немцев, не дает им покоя. Когда эскадрильи самолетов снижаются над вражеской территорией, сердца заключенных бьются, охваченные надеждой. Ночь светла, отблеск снега проникает сквозь крохотные слуховые оконца. Лунным светом залиты нары и деревянные стропила, поддерживающие крышу.

В голубоватом свете осенней ночи с нар поднимается исхудалая фигура. В движениях этой женщины, почерневшей и грязной, как и все тут, есть что-то необычное, отличающее ее от других. Обхватив тощими руками столб, она становится на край нар под самой крышей и, откинувшись назад, отодвигает оконную задвижку. В приоткрытом окне мерцает звездный простор, на его фоне четко вырисовывается бритая голова больной. Женщины застывают в неподвижности и молча, боясь привлечь внимание немок, наблюдают за ней. В приоткрытое окно вместе с дуновением морозного воздуха, всколыхнувшего тяжкое зловоние барака, врывается далекое пение сирен. Это Силезия предупреждает о воздушном налете. Темная фигура поднимается по стропилам, выходит на крышу. И снова тишина. И далекие вибрирующие в воздухе голоса сирен. Но вот слышится сдавленный внезапный крик больной, крик то ли торжества, то ли ужаса. В темном прямоугольнике окна, среди сияющих недвижно звезд, будто новое созвездие, появились огоньки, медленно плывущие по небу. Они плывут, минуя облака, словно летающие звезды. Это самолеты наших друзей. Все взгляды устремлены на них. Неужели пришел наконец великий день, несущий освобождение?.. Может, будет сильная бомбежка или лагерь засыплют листовками, которые вселяют бодрость и облегчают смерть? Может, на помощь нам спешат соотечественники из не оккупированных немцами государств или какой-нибудь воюющий с немцами народ?

Тем временем женщина на крыше барака движется в направлении самолетных огней и зовет громким голосом, разносящимся далеко в тишине:

– Америка! Спаси детей! Американцы! Спасите детей! Американские матери! Спасите маленьких детей, спасите польских детей!!!

Ее крик долго звучит в разных местах крыши. Тишина в бараке стала еще напряженнее, словно женщины под влиянием магической силы этого голоса ждут, не ответит ли ей вселенная. Зенитная пальба, а затем далекие взрывы бомб заглушают голос больной и отвлекают от нее внимание. Только после отбоя снова становится слышен ее громкий зов:

– Америка, спаси детей!

После отбоя наступает некоторая разрядка, то тут, то там в темноте барака раздаются приглушенные голоса:

– Америка все равно не услышит.

– Америке никогда не узнать правду.

И чей-то голос, бесконечно усталый и печальный, сдавленный хрипотой:

– А если и узнает, все равно не поверит.

Глухая ко всему, забыв об опасности, больная снова зовет на помощь. Полыхающее пламя ближайшего крематория освещает красным заревом ее фигуру. Но она ничего больше не видит, не понимает, не сознает. Безумие помутило ее сознание, отняв все, кроме веры в государство, к которому она взывает:

– Америка, спаси детей! Америка, спаси детей! Америка, спаси детей!

Каждое утро, когда раздают кофе, приходит колонна евреек, постоянно занятых уборкой трупов. В конце барака складывают на землю голые тела, и ранним утрам еврейки уносят их на носилках. Эти маленькие похоронные шествия двигаются в сторону сарая за двадцать пятым бараком.

Вши, страх селекции и боязнь новых эпидемий побуждают больных как можно скорее покинуть больницу. Иные еще очень слабы. Едва держась на ногах, они выстраиваются на выход. Многие три недели проболели сыпным тифом и еще температурят, многие не в силах стоять из-за ослабления сердечной мышцы, иные страдают дизентерией. Большинство, попав сюда в беспамятстве, потеряло свои жалкие полосатые платья, и теперь они выходят в каких-то лохмотьях.

Ослепительная белизна снега режет глаза. У барачных стен лежат умершие. Группка выздоравливающих проходит совсем рядом.

Покинувшие больницу оказываются такими же бездомными, как в первый день своего пребывания в лагере. Входя в больницу, безвозвратно теряешь