Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

потому не успела тетка заикнуться о том, что пора спать, как Вава уже лезла наверх. Теперь ей жаль, что она сюда залезла. Ей тут душно и скучно; к тому же надо смирно лежать, чтобы не будить maman и Мимочку.

Вава рада, что она едет на Кавказ, и главное – едет одна. Вава считает, что она едет одна. Она знает, что maman и Катя будут так поглощены заботами о Мимочке и о ее комфорте, что им будет не до нее. И она будет свободна. А для нее это – главное: быть свободной и целый день быть на воздухе. Какое счастье!

Она будет гулять там по горам и по лесам, и никакой француженки или англичанки не будет у нее за спиной, чтобы отравлять ей ее удовольствие. Там будет тепло, там будет красивая местность: горы, зелень, солнце… Будут новые лица, новые знакомства. Может быть, там, наконец, она увидит и узнает тех хороших, тех замечательных людей, встречи с которыми она так жаждет, так ждет. Таких, как Вашингтон, Кромвель, Вильгельм Телль, Жанна д’Арк, мать Гракхов… Не может быть, чтобы таких людей не было. Если они были в истории, они были в жизни, они есть и теперь. Она только не встречала их. Но это случайность. И она еще встретит их, потому что ей так хочется, так хочется познакомиться с такими людьми, пожить в их близости, поучиться у них, возвыситься до них… Никогда она не поверит тому, что весь мир заселен такими людьми, как их знакомые. Ох, уж эти знакомые! Можно ли жить так бессмысленно и тупо! Кажется, если бы жадность, зависть и тщеславие немножко не подталкивали их, они совсем заснули бы, застыли бы. И такой жизнью, такой пустой, бесцельной, бессмысленной и низменной жизнью живет большинство тех, кого она знает. Так живут ее мать, сестра, тетки… Над ней смеются, ее зовут чудачкой и фантазеркой за то, что ей хочется чего-то другого, более благородного и осмысленного. Она понимает, что должна казаться им несносной, но она не может винить себя за это… Отец – он не такой, как они все; он-то, голубчик, хороший. Он и умен, и добр, и как он добр к ней! Если бы не он, она, кажется, давно убежала бы из дому. Отец – прелесть! Но все-таки и он трусит… да, трусит жены и сестер ее и уступает им. Зачем? Он чуть что не прикидывается таким же, как они, а если и обнаруживает лучшие стороны своей души, то делает это как бы шутя, как бы подтрунивая над собою и извиняясь перед ними. Зачем? Чему, кому он уступает? Чего боится? Отчего не повернуть по-своему, не повести их за собою? То ли дело быть смелым, твердым, сильным… А все, кого она знает, все, все такие…

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей…

Но не может быть, чтобы не было настоящих людей. Она их только еще не встречала. Может быть, в их кругу их почти и нет. Но ведь мир велик. Есть же где-нибудь простые, честные, трудолюбивые и здоровые люди, мужчины энергичные, бескорыстные, великодушные, женщины кроткие, самоотверженные, терпеливые…

Конечно, Вава их узнает. Они научат ее, разъяснят ей все ее сомнения. У нее столько сомнений! Она уже думала было написать письмо Льву Толстому; но ей было совестно. А потом, когда она узнала, что одна ее знакомая писала Льву Толстому, это даже не понравилось ей, и она была очень рада, что не исполнила своего намерения. Очень нужно всякой букашке беспокоить такое солнце! Надо самой до всего додуматься, а знакомство с хорошими людьми надо заслужить. И она постарается, она постарается…

Ей кажется, что именно там, куда она едет, где будут горы и орлы, где будет чудная природа, там она и найдет этих хороших людей. Там все будет хорошо, и не будет там ни жеманства, ни пустословия, не будет матери с ее холодным, враждебным взглядом, ни брата с его насмешками и издеваниями, ни сестры, этой модной картинки… И поймав себя на осуждении ближних, Вава, как и всегда, ужаснулась собственной мерзости и злобе и сейчас же стала горячо молиться Богу, чтобы Он простил ей ее грехи, – и грех осуждения ближних, и страшный грех нелюбви к матери, чтобы Он помог ей как-нибудь перетерпеть все это и приготовиться к жизни, чтобы Он поддержал и не оставлял ее и дал бы ей сил и здоровья душе и телу. И с молитвой на устах и в мыслях, худенькая черноволосая Вава заснула на своей вышке, над мерно похрапывающей maman и бледной, воздушной Мимочкой.

На третьи сутки дамы благополучно высадились в Ростове, где предстояла пересадка. Несмотря на комфорт, с которым они ехали, они устали. И Вава, и Мимочка, сидя у стола в ожидании заказанного завтрака, смотрели настолько кисло и плачевно, что нетрудно было признать в них железноводских больных. Мимочка так устала, что даже не в силах была поднести к носу свою нюхательную соль. И, откинувшись к стене, она апатично смотрела на бутылки с пестрыми ярлыками, уставленные перед ней. Мосенька лежала подле нее и, высунув язык, тяжело дышала. Вава тоже уже не искала в публике ни Вашингтона, ни матери Гракхов… У нее болела голова, в виски стучало, глаза едва смотрели… К тому же вместо Вашингтона и матери Гракхов она видела около себя с одной стороны знакомую ей по приемной Мержеевского даму, которая трясла головой, с другой стороны – мальчика в пляске св. Витта, который то высовывал язык, то делал какие-то странные телодвижения.

Да и большинство публики говорило уже о близости минеральных вод, этой купели Силоамской, к которой со всех концов России стекались недужные… Бледные истерические дамы, паралитики, желтолицые и угрюмые ессентукские больные, пятигорские больные всякого рода и вида – все это двигалось и сидело в закуренной, дымной и пыльной зале, отдыхая и закусывая в ожидании поезда.

Кого-то внесли на носилках. Мимочка закрыла глаза. Боже мой, неужели все лето им придется видеть эти ужасы! Кажется, лучше умереть, чем продолжать это путешествие.

Но вот среди этой невзрачной, разнокалиберной толпы, обращая на себя всеобщее внимание, вошел в залу с городского подъезда элегантно одетый господин лет тридцати пяти. За ним шел огромный черный водолаз, а носильщик нес изящный чемодан и плед, стянутый новенькими и красивыми ремнями. Молодой человек дошел до стола, за которым сидели Вава и