Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

известие о восстании в Греции. Генерал-майор русской службы князь Александр Ипсиланти собрал в Бендерах отряд из греков, арнаутов и русских добровольцев, с которым в конце февраля 1821 года перешел Прут и вступил в Яссы, намереваясь поднять восстание в Морее (юг Пелопонесского полуострова) и на островах Архипелага. Хотя это движение не имело ничего общего с недавними европейскими революциями, Меттерниху удалось представить его царю как «новое покушение революционеров, имеющее целью отвлечь внимание союзников на Восток для того, чтобы освободить себе поле действий и без всякой помехи чинить свои разрушительные происки в Италии, Германии и Франции». Александр предпринял ряд мер в духе этих внушений: султана заверили, что Россия не будет поддерживать «противников общественного порядка»; Ипсиланти был исключен из русской службы и ему было объявлено, что государь не одобряет его действий и что он не может рассчитывать на поддержку со стороны русской армии. Вскоре его отряд был разбит, а сам князь был взят турками в плен и посажен в крепость.

Меттерних чрезвычайно гордился тем, что в течение шести недель окончил две войны и подавил две революции. На резню, учиненную турками в охваченных восстанием провинциях, по мнению канцлера, следовало смотреть, как на дело, «стоящее вне цивилизации», ведь «там, за восточными границами, триста или четыреста тысяч повешенных, зарезанных и посаженных на кол людей не идут в счет!»

Таким образом, Меттерних мог рассматривать Лайбахский конгресс как полное торжество своей политики, так как главный пункт его доктрины — право на вооруженное вмешательство — был санкционирован союзными державами. Впрочем, не всеми. Англия категорически отказалась подписать Троппауский и Лайбахский протоколы, а Франция подписала их, лишь сделав определенные оговорки относительно размеров вмешательства. Благодаря этому оказывалось, что Священный союз постепенно уступает место союзу трех неограниченных монархов — русского, австрийского и прусского. Это было полное поражение внешнеполитической доктрины Александра.

***

В Троппау и Лайбахе Александр очень тесно сблизился с императором Францем. Меттерних с удовольствием отмечал, что «нет силы, которая могла бы разделить их ныне». В глазах царя русская и австрийская армии сделались «большими дивизиями великой армии порядка».

Для встречи Пасхи в доме, занимаемом государем, была сооружена походная церковь, для служения в которой из Венгрии был вытребован иеромонах Геннадий с четырьмя певчими. Солдаты лайбахского гарнизона, православные кроаты, попросили высочайшего соизволения присутствовать при праздничном богослужении. Александр дал свое согласие. Вечером в великую субботу русские и кроаты заполнили церковь. Александр встал у клироса, так как любил петь с певчими (он обладал, по отзыву современников, приятным баритоном). Во время службы его удивило то, что кроаты пели правильно все напевы и даже канон Пасхи. После богослужения Александр христосовался со всеми, бывшими в церкви, русскими и кроатами; последние были приглашены разговляться вместе с государем и его свитой.

Князь А.М. Горчаков (будущий канцлер), находившийся тогда в Лайбахе в качестве чиновника дипломатического корпуса, оставил любопытные воспоминания об Александре, относящиеся к этому времени. В Лайбахе он с удивлением убедился, что Александр не знает ценности денег. Выяснилось это так. Однажды царь прогуливался по бульвару с Горчаковым, по своему обыкновению, без сопровождающих. Какой-то нищий, видимо, принявший их за частных лиц, долгое время следовал за ними, настойчиво дергая государя за полу сюртука. Горчаков безуспешно делал ему знаки, чтобы он отвязался и, наконец, дал ему милостыню.

— Сколько ты ему дал? — поинтересовался Александр (сам он никогда не носил при себе денег).

Горчаков отвечал, что отдал нищему пять франков.

— Зачем так много? — заметил царь. — Кажется, было бы довольно дать ему один наполеондор.

Александр искренне полагал, пишет Горчаков, что один червонец меньше пяти франков. По его словам, Александр весьма неохотно выдавал пособия в две-три тысячи рублей, но легко соглашался выплатить кому-либо тысячу червонцев.

8 мая царь покинул Лайбах. Обратный путь пролегал через северную Италию, Венгрию и Галицию. В Варшаве Каподистрия сообщил государю о результатах подавления греческого восстания. Резня христианского населения в Турецкой империи приобрела ужасающие размеры. В Стамбуле семидесятичетырехлетний патриарх Григорий в день Пасхи был схвачен у алтаря и повешен в полном облачении у входа в церковь; затем евреям позволили снять труп и волочить по улицам до берега моря; мученик был брошен в волны вместе с телами других убитых. Помимо тысяч рядовых христиан были убиты еще три митрополита: эфесский, никомидийский и ахиольский. Русский посол барон Строганов писал Каподистрии, что старается придерживаться инструкций государя о невмешательстве, но, добавлял он, «свяжите меня, если возможно, по рукам и ногам, чтобы я не мог сказать более, чем следует». Тем не менее Александр не добавил ничего к прежде сказанному.

Царь приехал в Царское Село утомленным и разбитым. Он чувствовал, что своей политикой в греческом вопросе завел Россию в лабиринт, откуда ей будет трудно выбраться без пролития крови. Русское общество в который раз встало в оппозицию к государю. От него требовали оказать решительную помощь грекам и принудить султана прекратить репрессии. Имелось множество недовольных постоянными разъездами Александра (путешествие в 12 тысяч верст обходилось казне в 130 тысяч червонцев). Полиция доносила, что даже купцы в петербургском Гостином дворе рассуждали о преимуществах конституционного правления, где «государь не может покидать своей страны без согласия народа». «Постыдно, — говорили они, — что наш государь лично отправляется туда, куда другие государи посылают одних посланников. Он лишь разъезжает и тратит большие деньги, разоряя этим страну».

Ко всему этому добавлялась душевная надломленность, которую Меттерних определил как «усталость от жизни». «Александр, — пишет князь П.А. Вяземский, — в последнее десятилетие уже не был и не мог быть Александром прежних годов. Он прошел школу событий и тяжких испытаний. Либеральные помыслы его и молодые сочувствия болезненно были затронуты грубой действительностью. Заграничные революционные движения, домашний бунт, неурядицы, строптивые замашки Варшавского сейма, на который еще так недавно он полагал лучшие свои упования, догадки и более чем догадки о том, что и в России замышляют что-то недоброе, все эти признаки, болезненные симптомы, совокупившиеся в одно целое, не могли не отразиться сильно на впечатлительном уме Александра… В Александре не могло уже быть прежней бодрости и самонадеянности. Он вынужден был сознаться, что добро не легко совершается, что в самих людях часто встречается какое-то необдуманное, тупое противодействие, парализующее лучшие помыслы, лучшие заботы о пользе и благоденствии их… Тяжки должны быть эти разочарования и суровые отрезвления. Александр их испытал: он изведал всю их уязвительность и горечь. Строгие судьи, умозрительные и беспощадные, могут, конечно, сказать, что человек с твердой волей, одаренный могуществом духа, должен всегда оставаться выше подобных житейских невзгод и сопротивлений. Может