Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

один иностранный принц — герцог Голштинский — был под рукой и готов был жениться на любой из царевен хоть завтра. Но пока шли переговоры с Францией, Петр не спешил обнадежить голштинского жениха, тем более что его положение было весьма неопределенно, так как его владения присвоила Дания. В результате Карл Фридрих играл самую жалкую роль. Царь шутил с ним, поил и спаивал, — и все это с каким-то оттенком пренебрежительного покровительства. Дело о женитьбе ограничивалось раскланиванием с царевнами или этикетным целованием ручек. То вроде мелькнет надежда, что вот-вот объявят о венчании, то вдруг великих княжон увозят куда-то вслед за царем, а за отсутствием Петра на герцога перестают обращать внимание. Карл Фридрих едва имел средства на содержание собственного двора, а тут еще к нему липли пленные шведы, женившиеся на русских и по шведским законам потерявшие право на возвращение в родные края. На дары Петра особенно рассчитывать не приходилось — они ограничивались красным яичком в Светлое Воскресение или несколькими бутылками вина к обеду, — и за это еще надо было отблагодарить дарителя. А то вдруг царь преподнесет сюрприз: приказ шить костюмы для маскарада на всю свиту или строить подмостки для иллюминации, — в награду же герцог получает царскую шуточку или Екатерина поднесет ему бокал венгерского из собственных рук. Карл Фридрих потихоньку спивался и проводил время в самых ничтожных и пустых занятиях — забавлялся с карлами, учреждал на манер всепьянейшего собора «орден виноградной кисти», сочинял устав тост-коллегии с подробным расписанием обедов и ужинов или муштровал свою свиту.

Во внутренних делах Петра очень заботил вопрос о престолонаследии. После смерти Петра Петровича оставался единственный законный наследник — Петр Алексеевич, сын Алексея и Шарлотты. Царь понимал, что приверженцы старины видят в нем свою надежду, и решил лишить их ее. В феврале 1722 года был обнародован «Устав о престолонаследии», в котором Петр вспоминал «авессаломскую злость» царевича Алексея, строго порицал «старый недобрый обычай» — большему сыну наследство давать, и удивлялся, отчего это сей обычай был людьми так затвержен, между тем как, по рассуждению «умных родителей», делались ему частые отмены, что видно и из священной, и из светской истории. Отныне, провозглашал Петр, да будет так: от воли государя зависит определение наследства — кому он захочет, тому и завещает престол.

Вся Россия должна была утвердить присягу, что не отступится от воли государя. За благополучным и изрядным принесением присяги ревностно следил генерал-прокурор Ягужинский. Россия присягнула. Но ни солдаты, ни капитаны, ни страх истязаний не зажали рты тем, которые не считали вслед за царем, будто старые обычаи такие уж недобрые и вредные. В Петербурге, Москве и других местах промеж людьми было такое рассуждение: «Наш император живет неподобно, заставляет нас присягать о наследствии престола всероссийского, а между тем не объявил, кого учинит наследником, — кому присягаем, не знаем! Такая присяга дотоле, пока император жив, и присягаем-то мы ему лукавым сердцем!»

Петр и сам еще не знал, кого назначить наследником. Но чем дольше он размышлял об этом, тем чаще обращался мыслями к самому дорогому существу — Катеринушке. Кому ж еще передать свое дело, как не ей? Не франтиха, умеет быть неприхотливой, не теряет бодрости духа в самых тяжелых обстоятельствах, да и сил у нее побольше, чем у него самого, и главное — вокруг нее легко сплотятся все, кому дорога новая Россия. После персидского похода любовь Петра к жене достигла пределов человеческого обожания, теперь он хотел не повелевать, а подчиняться. В его письмах, которыми он обменивался с Екатериной во время разъездов, уже не было слышно прежнего повелительного тона, напротив, он смиренно просил супругу не досадовать и не гневаться на него. Дело было в том, что пошатнувшееся здоровье Петра не позволяло больше ему исправно выполнять супружеские обязанности: если раньше Екатерина рожала почти ежегодно, то с 1720 года больше не беременела. Но прутский и персидский походы, казалось царю, спаяли их брак сильнее постели…

И вот тут-то он ошибался… Забыл царь Петр, что умные люди говорят: не закладывайся за овин, за мерина да за жену — первый сгорит, второй зашибет, третья согрешит!

***

В дни, когда Петр хаживал в палаццо к Анне Монс, частенько видел он там красивого мальчика, ее брата Виллима. После разрыва с Монсихой царь перестал благодетельствовать ее родственников, однако и не мешал им пробиваться в люди. Виллим Иванович пошел по военной части. Он показал свою храбрость при Лесной и в Полтаве и был тем офицером, который привез Меншикову согласие Левенгаупта на капитуляцию шведской армии у Переволочны. В 1714 году, получив наследство умершей сестры, он стал добиваться придворного чина. Ему повезло: два года спустя он был принят в «материю ограду» — стал камер-юнкером при дворе Екатерины. Ему было поручено ведать царицыным хозяйством — управлять имениями, принимать челобитные, вести корреспонденцию с заграничными поставщиками товаров, с портными, заведовать казной и бриллиантами. Все это нужно было делать, состоя неотлучно при Екатерине, и Монс сопровождал ее в путешествиях за границу, хлопотал об экипажах и гостиницах, успевая при этом бывать на всех ее обедах, ужинах и ассамблеях. Кроме того, в его обязанности входило развлекать Екатерину во время частых отлучек Петра.

Должность, что ни говори, была хлопотная, зато и доходная. Вскоре Монс зажил на широкую ногу. Он был красив («один из самых изящных и красивых людей, которых мне доводилось видеть», — свидетельствовал один иностранный посол) и умел подать себя в самом выгодном свете. Свои васильковые, алые и светло-серые кафтаны с подкладкой из белого атласа и алмазными пуговицами он шил у портного-англичанина; пунцовые гарусовые чулки с серебряными узорчатыми нашивками и башмаки с серебряными пряжками выписывал из-за границы. Оправленный серебром кортик и трубка в золотой оправе дополняли костюм. По-европейски опрятный и чистоплотный, Виллим Иванович чисто брился у француза-парикмахера, зубы чистил порошком, который постоянно носил с собой в серебряной табакерке; букли его высокого и длинного парика были тщательно уложены. Особенно неотразим он был зимой, в мороз, когда надевал пушистую соболью шапку, бархатные зеленые рукавицы и венгерскую шубу, поверх которой набрасывал алый плащ, подбитый лисьим мехом. Столь же изящным было и внутреннее убранство его дома: кресла и стулья были покрыты шелковыми китайскими покрывалами с вышитыми на них драконами, в углах комнат стояли китайские фарфоровые вазы, на стенах висели картины и трубки с персидскими янтарными мундштуками, столы и шкафы были уставлены множеством инкрустированных ларчиков…

Добившись богатства и почета, Монс сделался очень суеверен. Гадальная