Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме - Джуди Вайсман

независимо от транспорта и намного быстрее его. Так же как современный интернет, она заставила людей обратить внимание на вызванное ею стремительное и поразительное изменение пространственных и временных границ во взаимоотношениях между людьми. Джеймс Кэри даже говорит, что «телеграф как инновация может выступать метафорой всех инноваций, возвестивших современный исторический этап и даже по сей день диктующих основные направления развития связи в Америке»[72].

По сравнению с телеграфом интернет действительно обеспечивает бросающийся в глаза прирост скорости. Однако многие заявления о революционных последствиях интернета основываются на гипотезе, что в прошлом все было иначе, и на убеждении в беспрецедентности нынешнего неоднозначного отношения к техническим изменениям.

Например, вопреки нашим представлениям в возникновении глобального пространства нет ничего особенно нового. Телеграф тоже обещал уничтожить пространство и время и связать воедино все человечество «на лице Земли». По словам британского премьер-министра лорда Солсбери, сказанным в 1899 г., телеграф «по сути собрал всех людей на одной большой площадке, где они могут видеть все, что творится, слышать все, что говорится, и выносить суждение о любом политическом событии в тот самый момент, когда оно происходит»[73]. Аналогичным образом последствия появления телеграфа, относящиеся к природе языка, знаниям и человеческой осведомленности, повлекли за собой восторженные предсказания и обвинения в опошлении, носящие жутковатое сходство с дискуссиями о Twitter.

Телеграф оказал глубокое влияние на торговлю, государственное управление, военную сферу и колониализм, резко изменив представления простых людей о времени и пространстве. Хорошо известна роль телеграфа в учреждении стандартного «железнодорожного» времени. Постепенный переход на время по Гринвичу загнал мир в рамки единой временной шкалы, искоренив прежние, местные способы счета времени. Аналогичным образом стандартные меры длины и площади подчинили единому измерительному режиму пространство.

Именно эти преобразования, согласно знаменитому определению Энтони Гидденса, легли в основу современности. Новые системы калибровки обеспечивают возможность «точного временного и пространственного зонирования» и тем самым порождают новые топографии и хронологии опыта, новые границы между публичным и частным пространством, работой и домом, трудом и досугом, службой и пенсией[74]. Иными словами, сама динамика современности «проистекает из разделения времени и пространства и их воссоединения». Итогом является принципиально изменившееся осознание темпоральности в социальной и культурной жизни.

Однако Гидденс ничего не говорит о силах, вызывающих эти перемены. Подступы к метатеории пространства и времени перемежаются у него рассуждениями о реальной организации этих измерений в современном обществе. Так или иначе он не уделяет большого внимания роли коммуникационных систем в формировании современного опыта существования[75]. Причина этого отчасти состоит в том, что он считает технику независимой силой, а не социоматериальным ансамблем людей, машин, инфраструктуры, институтов и повседневных практик. Современное восприятие времени активно перестраивалось вместе с технологиями, способствовавшими этому. А коммодификация времени, на которую опирается индустриальный капитализм, основывалась на целом спектре взаимосвязанных технических инноваций.

Поэтому было бы полезно напомнить менее известный сюжет о роли, которую сыграл телеграф в развитии товарных рынков. Согласно Кэри, телеграф был ключевым орудием, превратившим время в новый торговый фронтир.

До изобретения телеграфа рынки пользовались относительной взаимной независимостью, а принципиальным методом торговли служил арбитраж: покупки по низкой цене и продажи по высокой цене посредством физического перемещения товаров. Когда же в результате появления телеграфа цены на товары в разных местах выровнялись, торговля товарами превратилась из торговли в пространстве в торговлю во времени: спекуляции переместились из пространства во время, на смену арбитражу пришли фьючерсы.

Таким образом, уничтожив пространство как арену арбитража, развитие средств связи породило рынок фьючерсов. Для своего развития рынки фьючерсов нуждались в трех условиях: требовалось, чтобы информация перемещалась быстрее товаров, цены были одинаковы во всех местах и деконтекстуализованы и товары были отделены от квитанций на них и соответствовали единообразной шкале. Как отмечает Кэри, сдвиг рыночной деятельности из определенного пространства в неопределенное время представлял собой «первую практическую попытку сделать время новым фронтиром, определить его как новую зону неопределенности и проникнуть в нее при помощи системы цен»[76]. В определенном смысле телеграф создал будущее.

Соблазн скорости

Таким образом, неудивительно, что ключевое место в интеллектуальных проектах многих европейских мыслителей начала XX в. занимало радикальное сомнение в реальности ньютоновского мира с его измеримым, линейным временем и пространством. Начиная от классического романа Герберта Уэллса «Машина времени» (1895) и кончая статьями Альберта Эйнштейна (1905), многие вопросы нового столетия выстраивались вокруг пластичности пространства и времени[77]. Поддается ли время растяжению или сжатию? Можно ли его ускорить или обратить вспять? По-разному ли воспринимается время разными наблюдателями, а если это так, то существует ли всеобщее время?

Многие комментаторы согласны с тем, что этот период отмечен бурным всплеском творческой активности в эстетической сфере. В результате на свет появился совершенно новый мир репрезентаций и знаний, качественно преобразивший сущность модернизма. Такие изобретения, как телефон, радио, рентгеновский аппарат, кино, автомобиль и самолет, повлекли за собой серьезные материальные изменения в повседневной жизни и породили новые способы мышления о пространстве и времени и их восприятия. Дэвид Харви убедительно показывает, что одновременность, вытекавшая из этого быстро меняющегося опыта существования, внесла заметный вклад в становление модернизма.

А как напоминает нам Маршал Берман, быть современным означает «находиться в окружении, обещающем нам приключения, силу, радость, рост, преображение мира и нас самих и в то же время грозящим разрушить все, что у нас есть, все, что мы знаем, все, чем мы являемся»[78].

Я хочу рассмотреть этот характерный современный опыт существования в условиях глубокой неоднозначности сквозь призму вопроса о скорости. И в этом отношении нам не найти лучшей отправной точки, чем «Манифест футуризма» (1909) с его заявлением: «Наш прекрасный мир стал еще прекраснее — теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская». Это был один из первых документов, в котором автомобиль прославлялся как воплощение красоты, а скорость и ускорение объявлялись элементами эстетики.

Футуризм представлял собой художественное, культурное и общественное движение, раскрывавшее страстные объятия будущему, головокружительным скоростям, силе, технике, молодости и насилию. Как далее писал его основатель Филиппо Томмазо Маринетти, «нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость». Это движение являлось частью модернистского авангарда начала XX в., участники которого стремились силой примера совершить революцию в повседневной жизни. Они выпускали манифесты, подобные партийным, но обычно не добивались изменений