Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов - Владимир Николаевич Греков

«Что есть истина?», он поясняет: «Сия истина может быть философская, богословская, историческая, литературная…»[48]. Это важно, потому что именно эстетическую, художественную истину ищет Киреевский, анализируя произведения Пушкина и приводя различные точки зрения на них.

Диалог в его статьях не всегда обособлен, выделен как непосредственный разговор двух лиц. Чаще всего Киреевский ссылается на предшествовавшие высказывания критиков и комментирует их. (Это можно рассматривать как косвенный, непрямой разговор.) В данном случае нам важны как предмет анализа психологическая мотивация высказывания и психологические последствия использования такого «внутреннего диалога».

Еще К. Фослер показал, как «за грамматическими или формальными категориями скрываются психологические. Если в одном случае они… покрывают друг друга, то в других они опять расходятся».[49] Зная это, мы можем говорить о психологических (а не только стилистических и риторических) особенностях диалога, о том, что Фослер называет душевным импульсом, который «появляется и действует в каждом отдельном случае у отдельной личности»[50].

Нас будет интересовать именно психологическое наполнение диалогов в статьях Киреевского[51]. Поясним. Анализируя реальное содержание высказываний Киреевского, мы постоянно должны будем помнить о его намерениях, целях, сверять свои впечатления (и возможную реакцию читателей) с его побуждениями. Ведь, как утверждал Фослер, «психологические категории… устанавливают отношения между языковым мнением и его выражением и указывают не на действующую силу., а на пути ее проявления».

Особенно важным мы считаем утверждение Фослера, что «психологическая категория» охватывает не столько готовую, сколько лишь «предполагаемую совокупность языковых форм»[52].

Ощущение двойственности текста Киреевского – не только как языкового, но и психологического феномена – заставляет и в диалоге его (и даже в первую очередь в диалоге) искать, соответственно, не только языковое, но и психологическое содержание, выходящее за формальные рамки текста. При этом в нашу задачу входит попытаться показать особенности и психологического содержания, и психологического восприятия текстов Киреевского. Иными словами, нас интересует психологическое наполнение критического метода Киреевского.

Заканчивая статью «Нечто о характере поэзии Пушкина», И. Киреевский в 1828 г. утверждал: «Пушкин рожден для драматического рода. Он слишком многосторонен, слишком объективен, чтобы быть лириком». Термин «объективный» еще кажется новым, непривычным для русского читателя, и потому в особой сноске автор как бы оправдывается: «Мы принуждены употреблять это выражение, покуда не имеем однозначительного на нашем языке». Отметим прежде всего, что Киреевский ставит объективность в один ряд с многосторонностью, воспринимает их как свойства взаимораскрывющиеся.

При этом «полнота изображения» противопоставляется «лирике» как искусству субъективному. Критик поясняет: «В каждой из его поэм заметно невольное стремление дать особенную жизнь отдельным частям, стремление, часто клонящееся ко вреду целого в творениях эпических, но необходимое, драгоценное для драматика»[53]. Эпическое искусство, таким образом, требует, по мнению Киреевского, целостности, в то время как драматическое допускает большую степень свободы и самостоятельность «отдельных частей».

В философской эстетике понятия «драма» и «драматическое» означали высшую стадию, высшую степень искусства, примиряющего объективное и субъективное. Причем они не сводились к представлению о драме как о роде литературы. Напротив, в письме к А.И. Кошелеву в 1825 г. находил, что «все трагедии наши суть лирические». Настоящий период литературы (и русской, и европейской) воспринимался как исключительно лирический. Драматическая поэзия – дело будущего, ибо «в этой эпохе мысль будет в совершенном примирении с миром». Критик сравнивает предстоящий период с трагедией: в ней «равно будет действовать характер человека и сцепление обстоятельств»[54]. Выше мы уже говорили о том, что Одоевский выдвигал (и реализовал в «Русских ночах») идею «драматического целого». Предположение Одоевского о возможности «романтической драмы», более широкой, чем обыкновенный роман и обыкновенная драма, основано на уверенности в том, что «главным героем (такой драмы. – В. Г.) может быть не один человек, но мысль, естественно развивающаяся в бесчисленных разнообразных лицах»[55].

Кажется, что Киреевский, подтверждая новаторство Пушкина и его многогранность, беспорядочно, бессистемно перечисляет особенности драмы «Борис Годунов». Однако в этом перечне достоинств драмы заметна своя система, видна преемственность принципам немецкой философской школы.

На первое место Киреевский ставит изображение «характера века», подчеркивая ограниченность пространства и сюжета. Прием критика, как видим, не сводится к анализу стилистических или сюжетных особенностей трагедии. Объясняя характер века, Киреевский тем самым обращает внимание на совокупность бытового, стилистического и идеологического аспектов в трагедии. Киреевский показывает, как, выражаясь современным языком, «действующая сила» трагедии Пушкина проявляется в намеках, шепоте, умолчаниях и т. п., в массовых сценах. Киреевский (и в этом особенность его метода) пытается выявить «господствующую идею» Пушкина, которая бы и объяснила все происходящее. Фактически он старается обнаружить тот «душевный импульс», который и рождает «психологические категории» текста. На соответствие личности автора с характером века, т. е. времени, обратил внимание в своей рецензии, посвященной публикации сцены из «Бориса Годунова» в «Московском вестнике», и Д. В. Веневитинов. «Личность поэта не выступает ни на одну минуту: все делается так, как требуют дух века и характер действующих лиц». Веневитинов судил о трагедии по небольшому отрывку, Киреевский же читал весь текст драмы. Возможно поэтому ему удалось понять эту драму как драму идей, тогда как Веневитинов рассматривал ее как драму индивидуальностей, романтических необыкновенных личностей, первым оценив значение диалога. «Диалог раскрывает с первых слов противоположность между двумя характерами, так смело и глубоко задуманными. Вы слышите рассказ об убиении отрока Димитрия и уже угадываете необыкновенного человека, который скоро воспользуется именем несчастного царевича, чтобы потрясти всю Россию. Жажда смелых предприятий, порывистые страсти, которые со временем развернутся в душе Григория Отрепьева, – все это с поразительной правдой рисуется в словах его, обращенных к летописцу». Диалог важен Веневитинову как способ выявить противоречия противоположности характеров, но способ еще вполне романтический. Обращая внимание на сходство Пушкина с Байроном, Веневитинов писал о закономерности влияния английского барда. Это влияние чем-то напоминает диалог двух творцов: «необходимо, чтобы воздействие уже зрелой силы обнаружило пред ним самим, каким возбуждениям он доступен. Таким образом, приведутся в действие все пружины его души и подстрекнется его собственная энергия»[56].

Суждения Веневитинова опередили отзыв Киреевского, также увидевшего, что «лира Байрона» стала «голосом века» и отозвалась в поэзии Пушкина[57].

Для Киреевского диалог уже не просто беседа и даже не столкновение характеров, это борьба идей, жизненных принципов, поиск смысла существования. Он думает, что «сближение с господствующим характером века» – признак необычный, ибо доказывает желание «воплотить поэзию в действительности» (курсив Киреевского. – В.Г.)[58]. Но одного стремления мало. Нужно еще понимание, как достигнуть цели. Критические отзывы Киреевского как раз и построены на сопоставлении желаемого, возможного и осуществленного. Такое сближение и сопоставление уже